Ранняя осень - [18]

— Эге-ге! А время-то уже позднее! — всполошился вдруг Гордей, глянув на мирно тикающий будильник. — Гоните меня взашей!

И поднялся из-за стола. На кухне они постояли у таза, в котором шустро плавали щурята.

— Я вначале не поверила вам… думала они не оживут, — сказала Аня.

Вздохнув, Гордей с внезапной откровенностью признался:

— Дома просыпаюсь каждую полночь… все мне мерещится, будто кто-то ходит на половине мамы. И уж не могу больше заснуть.

Опять вздохнул.

— Мне от вас… уходить не хочется.

— А вы и не уходите. — Аня приблизилась к Гордею, положила ему на плечи свои тонкие и, казалось, такие слабые, необычайной свежести руки…

Под утро, зарывшись лицом в ее мягкие пахуче-теплые волосы, Гордей не без стыдливого смущения сказал:

— Аннушка… ну, как же ты…

— Не надо, — попросила она нежно. — Я тебя давным-давно люблю. С тех пор, как познакомилась с твоей мамой… она так много рассказывала о тебе!

— Но я женат.

Аня подняла голову Гордея и прижалась своими солоновато-терпкими губами к его губам…

Неожиданно широко распахнулась дверь одной из кают, и на пороге показался щуплый, лысеющий пассажир с огромными очками на крючковатом носу.

Гордей оглянулся. На него смотрели злые, как у хорька, глаза-бусины.

— Я вам мешаю? — спросил художник.

— А вы не догадываетесь? — с желчной улыбкой прокаркал обладатель очков сложной конструкции. И хлопнул изо всей силы дверью.

Гордей не успел даже подумать о том, кто бы это мог быть: представитель науки, искусства или просто-напросто крупный воротила подпольного бизнеса, — как открылась вторая дверь — по другую сторону коридора. И выплыла из нее художественно оформленная толстуха, не пожалевшая для своего лица ни пудры, ни красок. Пышный бюст модницы плотно обтягивала абрикосового цвета кофта.

Поклонившись, Гордей заторопился к лестнице, ему не хотелось коротать длинный вечер в душном «люксе» наедине со своими мыслями. Уж лучше он поужинает в буфете.

— Вы не знаете, когда откроется ресторан? — спросила крупнотелая особа, с откровенным любопытством разглядывая художника.

— В конце коридора, мадам, на двери ресторана висит табличка: «Закрыто. Пользуйтесь буфетом третьего класса».

— Что вы говорите? — с преувеличенным удивлением произнесла абрикосовая кофта. — Но это сущее безобразие! Буфет?.. Да еще в третьем классе?.. А там одни алкоголики?

— Вполне возможно! — снова поклонился Гордей и побежал по лестнице вниз.

Если б можно было убежать от самого себя!

Глава восьмая

Гордей выбрал себе дальний — у окна — столик, откуда просматривалось все продолговатое, с невысоким потолком помещение.

Он не стал напоминать о себе буфетчице: сама подойдет, когда освободится. Поудобнее усевшись, достал из пиджака альбом карманного размера, пару остро заточенных карандашей — один мягкий, другой жесткий. (Левка Козырев такие карандашики называет гвоздиками.)

Внимательно осмотрелся по сторонам.

В самом конце буфета, неярко освещенного двумя блекло-матовыми лампочками, вразброд, поодиночке, сидело за столиками несколько скучных пассажиров, сосредоточенно уткнувшихся в свои тарелки. Справа же от художника, через один пустующий столик, бражничали четверо, и бражничали, видимо, давненько: лица у всех были потные, багрово-глинистые.

Верховодил ладно скроенный, чуть располневший здоровяк в светло-коричневом, из немнущейся ткани костюме.

«Поразительно волевое лицо, — подумал, оживляясь, Гордей. — Бугристый просветленный лоб, четко очерченные, с изломом брови, зоркие глаза под тяжелыми набрякшими веками… смелые, с задорным огоньком».

Думая так, Гордей уверенно и размашисто, опустив на колени альбом, набрасывал первые штрихи: то жирные, то как ниточка тонкие… Если б кто-то посторонний из-за спины художника заглянул в его альбом, он бы восхищенно ахнул: портрет, казалось, рождался сам по себе, помимо воли живописца, просто так, ради забавы, бойко водившего по бумаге карандашом.

Вот по первоначальной легкой прокладке сильным нажимом мягкого карандаша выделяются завитки волос над выпуклым лбом, прочерчиваются брови, намечаются глаза, взгляд которых устремлен поверх голов собеседников.

А в это время плотный, осанистый мужчина, ничего не подозревая, рассказывал с беззаботной веселостью:

— Или еще занятная историйка. Произошла на Памире. Шестые сутки шагаем. Продукты — на исходе, на исходе и наши силенки. Это точно, не загибаю. Одно подбадривало: еще несколько километров, и мы в лагере геологической партии. Пробирались по узкой горной тропе. Осторожно, шаг за шагом. Вдруг Глебов, идущий впереди, замер, отшатнувшись слегка назад. А впереди, замечу, был небольшой поворот. Застыли, как вкопанные, и мы с Лосевым. А там, на повороте, стоял напротив Глебова… медведь. Огромный, лохматый. Особенно огромным, наверное, он показался потому, что поднялся на задние лапы, готовый, как думалось, броситься на людей. Это точно, не загибаю. Ситуация критическая, сами понимаете. Тропа узка: с одной стороны отвесная скала, с другой — бездна. Что делать? Догадливый Мишка наконец-то решил уступить нам тропу. Он попятился назад и втиснулся боком в размытую водой расщелину. По совету Глебова Лосев достал из кармашка его рюкзака три куска пиленого сахара. Один передал Глебову, другой оставил себе, а третий протянул мне, замыкающему связку. — Рассказчик взял стакан, поглядел на светлое, искрящееся пузырьками пиво, отпил глоток. — И вот смельчак Глебов шагнул навстречу медведю. А поравнявшись с ним, положил сахар на выступ, приходившийся как раз на уровне медвежьей морды. Это точно, не загибаю. За Глебовым двинулся Лосев. Настала и моя очередь. Из полуоткрытой пасти косолапого несло смрадным запахом. Но делать нечего, прижимаюсь к его боку, опускаю на выступ скалы свой кусочек сахара и прохожу вперед. Едва мы разминулись, Мишка слизнул языком наш скудный гостинец и как ни в чем не бывало затрусил своей дорогой. Это точно, не загибаю!