Ранняя осень - [17]

Девушка кивнула, поправляя соскользнувший на затылок пуховый платок.

И тут глаза их встретились — на один-разъединственный миг. И Гордея обжег Анин взгляд.

— Сделаю, — собравшись с духом, сказал чуть погодя Гордей. — И принесу. На этюды уж поздно идти.

— Только в школу заходите. Ровно-ровно в три.

— А где я там… найду вас?

— О, не беспокойтесь! — Аня впервые улыбнулась — лучисто, ласково. И тотчас заспешила к двери. — Не провожайте, — бросила через плечо. — У меня еще уроки…

Замедляя шаг, Гордей отсутствующим взглядом окинул стеклянную дверь запертого наглухо ресторана, в мертвенно тусклой глубине которого беспорядочно сгрудились столы и стулья, стулья и столы, потер ладонью лоб и, круто повернувшись лицом к длиннущему коридору, спросил себя: «Кажется, без пяти три я был тогда у школы с трубкой ватмана под мышкой? И, кажется, написал приличный пейзаж к заголовку стенгазеты, хотя акварели оказались отвратительные. Но Аня и ребятишки восхищенно ахали и охали».

Он еще не дошел до широкого деревянного крыльца старинного особняка, когда навстречу из распахнутой двери высыпали гурьбой мальчишки и девчонки, весело, наперебой, горланя:

— Здрра-асте, Гордей Савельич!

— Милости просим!

— Проходи-ите!

Подхватили Гордея под руки и, не дав ему опамятоваться, ввели в прихожую — высокую просторную комнату, пропахшую старыми сотами и только что вымытыми крашеными полами. Помогли ему раздеться.

Тут и приблизилась к Гордею Аня. Левой рукой обнимая сияющую девчурку, а правой — рослого диковатого паренька, сказала не без гордости:

— Все мои подопечные!

Покраснела густо и добавила, принужденно смеясь:

— Вы что же, ребята? Ведите гостя в класс!

Встреча с учениками Ольговской школы на какое-то время ободрила Гордея, как бы вернула в далекое бескручинное детство, отогрела истерзанное, заледенелое сердце. Уходил Гордей от ребят растроганным до слез.

В тот же вечер в походном своем альбоме он сделал несколько набросков карандашом наиболее запомнившихся ему учеников из Аниного класса.

Наутро Гордей снова отправился на этюды. Дня через два-три, возвращаясь под вечер в Ольговку из очередного своего похода, Гордей купил у рыбака десятка два крупных щурят. Минуя свой дом, он направился к Ане.

— Добрый вечер! Я всего на минутку, — сказал Гордей, переступая порог Аниной кухоньки. — Гостинец вам принес. Только дайте мне тазик с водой.

— А зачем — с водой? — ответив на приветствие, спросила девушка, выходя из горницы.

— Увидите сами. А пока не скажу, — пошутил художник.

И вытряхнул из сумки щурят в поставленный Аней на табурет эмалированный таз. Девушка всплеснула по-детски руками:

— Откуда?

Обирая с усов и бороды сосульки, Гордей весело сказал:

— Вестимо, из Усолки! Писал этюд, а они, любопытные, сами выпрыгивали из проруби. Чтобы на мою мазню поглазеть.

Тоже задорно смеясь, Аня вылила в таз полведра воды.

— Оживут?

— Непременно! — кивнул Гордей и лишь тут заметил: Аня была в шубке и валенках, с перекинутым через плечо пуховым платком. — Вы куда-то собираетесь?

Аня помедлила с ответом.

— Хотела прогуляться в Солонцы. Проведать свою ученицу. Девочка с понедельника не ходит в школу. А спросить не у кого, что с ней: Лиза у нас одна из Солонцов.

Подняла на Гордея свои светлые, младенческой синевы глаза, в которые в одно и то же время и томительно сладко, и до жути страшно было засматриваться.

— Я могу и завтра сходить в Солонцы.

— Нет, пойдемте сейчас. Если, конечно, возьмете меня в провожатые.

— Да вы же устали. И намерзлись на речке.

— Не имеет значения. — Гордей засмеялся — у него давно на душе не было так отрадно. — Позвольте на время оставить у вас этюдник.

Из Солонцов они возвращались затемно. Ни звезд, ни луны. Дымная, отволглая мгла висела над полями и перелесками. На многие километры вокруг воцарилось тихое оцепенение.

И вдруг — точно в нескольких шагах за обрыхлевшим сугробом — послышались звяканье ведра, перезвон льдинок.

— Это где же? — шепотом спросил Гордей.

— На Усолке, — также шепотом сказала Аня. — Баба воду черпает из проруби.

— Но Усолка… в километре отсюда?

— Ага, — кивнула девушка. И боязливо и доверчиво прижалась плечом к Гордею. — Дорогу кто-то перебежал.

— Русак, — улыбнулся Гордей. — От волка удирает.

— От волка?

— Вышли за околицу, смотрю, а он, зубастый, в чапыжнике прячется. Морду высунул и зыркает глазищами на вас, — сбалагурил Гордей, держа Аню крепко за руку. — Да вы не слишком пугайтесь. Серого злодея, если нападет, разорву на части. Еще неизвестно, кто голоднее — он или я!

— А почему отказались от ужина? Мать Лизы от души угощала, — с укором промолвила Аня.

— А вы? Ведь вас тоже угощали!

— У меня в печке грибная похлебка. И тушеная со свининой картошка томится. — Анины холодные губы едва не касались Гордеева уха.

От волнующей ее близости, горячего дыхания, опаляющего щеку, у Гордея чуть не помутилось в глазах.

Он проводил ее до дому. И, боясь чего-то, долго отказывался зайти, но Аня настояла на своем, зазвала его ужинать.

Потом пили чай.

Девушка говорила о своем сиротском детстве, говорила без драматических вздохов, выискивая в своем прошлом крупицы радости. Лучше ей жилось в пору учебы в Ульяновском пединституте. Разоткровенничался и Гордей. О войне, о студии Грекова… Да мало ли о чем еще можно было порассказать хорошенькой, улыбчивой хозяйке, потягивая из стакана крепкий бодрящий чай, приготовленный с такой трогательной заботливостью?