Ранняя осень - [20]

Пока собеседник изъяснялся витиевато, Гордей скрутил в жгут бумажную салфетку и обмотал этим жгутом большой палец левой руки. Отвечая, он выбирал слова с осторожностью, ему не хотелось обижать своим отказом человека столь почтенного возраста:

— Художник я… как бы точнее сказать?.. Пишу пейзажи, пишу портреты. Но настенной живописью никогда не занимался. Гениальными мастерами на Руси в предреволюционные годы, писавшими образа, а также и фрески в храмах, были Виктор Михайлович Васнецов, Нестеров, Врубель. Увы, их уже нет в живых. Могу еще назвать Павла Дмитриевича Корина… реставратора, живописца, большого знатока древней русской иконы. В молодости Корин помогал Михаилу Васильевичу Нестерову расписывать Марфо-Мариинскую обитель в Москве. Но нет и Корина.

— Этим летом прочел книгу о вашем Врубеле, — спустя некоторое время снова заговорил старик, видя, что художник не собирается продолжать разговор на интересующую его тему. — Внучек приезжал из Ярославля. Мечтание имеет в художники пойти. У него, Володимира, и была сия книга. Читал со вниманием, яко священное писание. В книге и картинки были, иные в цвете. Читал и все время изумлялся: какая подвижническая жизнь была у этого мятущегося гения, какая сила духа! Какую дерзновенную мечту лелеял он: изобразить врага божьего и всего сущего на земле! И, представьте себе, все его мучительные искания увенчались… художник приоткрыл таинственную завесу над тем, которого не дано каждому смертному видеть. Создал… я бы сказал: сверхъестественной силы лик властителя тьмы. Придав сему лику и слабости чисто земные, человеческие. И поплатился за греховную свою мечту.

— Как поплатился? — насторожился Гордей.

— Жизнью поплатился. Вначале пришло затмение ума, а потом и зрения лишился живописец, дерзнувшие прославлять в своих картинах Демона — духа изгнания… Извиняйте меня, необразованного раба божьего, но таково мое твердое убеждение.

«Умен же ты и хитер, даром что под этакого простачка подделываешься», — подивился про себя Гордей, с каким-то обостренным вниманием вглядываясь в худущего собеседника с жиденькой бороденкой. Сказал:

— Помочь вашему храму, как вы убедились, ничем не могу… А вот вас, если не возражаете, я бы порисовал.

— Почто возражать? Будет завтра у вас душевное настроение к тому — заходите в нашу каюту четвертого класса. В каюте еще чувашка. Она в Чебоксары направляется. Ежели ей поклонитесь… презабавное получите изображение, когда она в национальный свой шушпан облачится. А сей наряд у нее в чемодане имеется, сама похвасталась.

— А мы незамедлительно покажем товарищу художнику свою каюту, — вступил в разговор Микола, слегка осоловевший от стакана водки. И зычно прокричал, подзывая буфетчицу: — Эй, цыпочка! Получи с нас за чай-кофей!

Щуря ласковые, замаслившиеся глаза, забубнил себе под нос:

Пахать тяжело,

Боронить пыльно!

Девку лапать хорошо,

Целовать умильно!

Глава девятая

Проснувшись, Гордей протянул руку к тумбочке за часами. Часы стояли. И хотя лень было подниматься, он все же побрел к стеклянной стене. Раздвинул тяжелую портьеру.

Еле брезжил рассвет. Дождя-зануды не было и в помине. Небо высокое, по-осеннему холодное. Казалось, где-то там, в вышине, еле теплилась последняя звездочка.

Теплоход шел вдоль холмистого зеленого берега с прочерневшей от ливней деревушкой. Над косогором, среди хмуроватых елей и свечками горящих березок пряталась древняя обветшалая церковка, давным-давно всеми заброшенная.

«Поваляюсь, рано еще», — сказал себе Гордей, направляясь к постели. Оглянулся, кинул последний взгляд на удаляющийся храм. Сейчас между расступившимися вдруг деревьями стали видны и резной белокаменный портал с широкой, и тоже белокаменной, папертью, и хрупкая, ажурная — вся сквозистая — колокольня.

«Меня наши древние храмы с их неброской, спокойной красотой за душу берут, — думал Гордей. — Там же, на западе, многие соборы лишь поражают своей подавляющей масштабностью, отчаянной роскошью, безвкусицей золоченой лепнины. Тысячи и тысячи людей ахают и охают. Ахают, вспоминая собор святого Петра в Риме, а меня он разочаровал. Превосходны, правда, колоннада перед собором да «Пиета» Микеланджело, а все остальное — дешевая мишура».

Он снова прилег, закинув за голову руки.

Вспомнился молодящийся гид, смахивающий на провинциального дореволюционной поры актера, сопровождающий их пеструю группу по Риму, где они были всего лишь два денечка.

Называя себя «маэстро», вертлявый человечек этот не столько рассказывал о достопримечательностях великого города, сколько размахивал бестолково руками, к делу и не к делу восклицая: «Колоссаль, сеньоры, колоссаль!»

В Сикстинской капелле, заполненной толпами туристов, находчивый гид, воздев над лысеющей головой руки, воскликнул патетически: «Здесь надо пребывать или год, или одну минуту!» И ушел, театрально поклонившись: «Буду ждать вас через полчаса у автобуса».

В первое мгновенье Гордей растерялся. Сколько художников мечтают побывать в Сикстинской капелле, расписанной гениальным Микеланджело! Толкаемый бесцеремонно галдящей разноязыкой толпой, он, «счастливчик», не знал, что и делать: в его распоряжении всего-то тридцать быстротечных минут! А посмотреть, даже мельком, предстояло столько грандиозных фресок.