Ранняя осень - [21]

И тут взгляд Гордея остановился на дальней — противоположной — стене. Казалось, на него надвигаются, сплетенные между собой, тела титанов: возносимые на небо праведники и низвергаемые в бездну грешники.

«Страшный суд!» — чуть не вскричал Гордей и — тоже бесцеремонно, — расталкивая преграждающих ему путь людей, ринулся к этой потрясшей его фреске, созданной тоже титаном, совсем забыв в этот миг о том, что Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу в пожилом уже возрасте, будучи больным и немощным…

Возвращаясь к действительности, вспомнил Гордей рассказанный тестем — человеком большой культуры — то ли анекдот, то ли быль о великих гениях Рафаэле и Микеланджело. Как-то божественный Рафаэль написал для одного монастыря картину за оговоренную заранее сумму — 90 скуди. Прижимистым монахам, когда картина, была доставлена, не захотелось расставаться с большими деньгами. И они пригласили Микеланджело, чтобы он оценил произведение Рафаэля, зная о соперничестве великих мастеров. Остановившись у картины, Микеланджело сказал, обводя пальцем колено святого: «Смотрите, одно это колено стоит 90 скуди! А все прочее вы имеете даром!»

И вдруг, точно ужаленный змеей, Гордей зажал руками рот, чтобы не завопить на всю каюту. Почему, почему тогда все так нелепо произошло? Неужели обида на любимую девушку необузданно захлестнула тогда его сознание, что он после круиза вокруг Европы даже не попытался написать своей Аннушке? Не попытался узнать, что же произошло после его отъезда из Ольговки?

Из-под измятой подушки он снова вынул письмо, не дававшее ему покоя. Читал, перечитывал — в который уже раз после отплытия теплохода из Химок.

«Кто она — эта Корольцова? И была ли на самом деле подругой Ани? — ломал себе голову Гордей. — Господи! Если б это страшное… и тревожащее душу письмо пришло дня за три до моего отъезда, разве я отправился бы на родину теплоходом? Самолетом — за два с половиной часа — был бы в Смышляевском аэропорту. А оттуда рукой подать до Ольговки».

Жадно вчитывался в строки письма. Вспоминал: «Накануне отъезда из Ольговки я клятвенно обещал ей — хотя она и не требовала от меня никаких клятв, обещал клятвенно вернуться на родину под осень. Мы с Аннушкой — когда стали друг другу роднее родных — даже начертили план моей мастерской. Собирались строить ее над кухней. Просторная светелка с окном во всю стену. Из окна — всегда как на ладони — и Усолка, и Жигули… Такие мечты были, что дух захватывало!»

Часа через полтора он встал с постели совсем разбитым, с головной болью. Потеплее одевшись, долго кружил по палубе — с носа до кормы и обратно, изредка останавливаясь то у правого, то у левого борта, чтобы посмотреть на переливчато-опаловые космы тумана, лизавшие синеющую холодно воду. Порой ползущий туман застилал Волгу сплошным неровным пологом.

А когда на подходе к Угличу теплоход сел на мель, Гордей, несказанно этому обрадовавшись, бросился в каюту за этюдником.

За четыре часа — пока не подошел сухогруз «Запорожец» и не стащил теплоход с мелководья — художник написал маслом колоритный, с горящими бликами света этюд.

По холмам, изрезанным оврагами, лепились дома, соборы, торговые ряды, на мысу — пламенеющая пурпуром древняя церковь Дмитрия «на крови», внизу — пристань, буксиры, лодчонки, обласканные скупым на тепло октябрьским солнцем. Высоко над городом в пронзительной синеве, как бы «позируя» Гордею, застыли осанистые лиловатые облака, слегка подрумяненные снизу.

Работая увлеченно, художник не сразу услышал за спиной натужное сопенье. Предполагая, что позади пристроился любознательный мальчонка, он погрозил через плечо кистью. И тотчас раздалось благодушное гоготанье.

— Кумекал: вы и не заметили меня.

Микола — он смотрел на холст, высунув кончик языка.

— И-их, и подходяще похоже получается у вас? Как на цветной фотке большого размера! — заговорил он не спеша, с ленцой. — До чего же сноровисто кистьями-то водите. В одном месте мазнете, в другом — крутанете… и нате вам — горят костром клены, или березы желтятся. А церковки? Ей-ей, живые!

Спохватившись: не мешает ли художнику своей болтовней, спросил, понижая голос до шепота:

— Ничего, что языком чешу? Не отвлекаю вас от дела?

— Нет, продолжай, — разрешил Гордей. Теперь ему никто не мог помешать: этюд почти совсем был закончен.

Чуть погодя Микола замолол снова:

— А вот если б меня изобразить? Тоже красками? Дорого стоила бы картина?

— Дорого.

— А все же? Вы не сумлевайтесь, я сейчас деньжист. За ценой не постою.

— Откуда ты такой «деньжист»? Банк в Москве ограбил? — засмеялся Гордей, плоской кистью нанося на холст насыщенные, пастозно-трепетные мазки: поднявшаяся понизуха зарябила снулую гладь Волги. Про себя порадовался: «Эффектно будет смотреться нижний план».

— Не-е, банки грабить не с моей натурой, — протянул Микола. — Я без злодейства существую. Плотогоном с ранней весны роблю. Плоты все лето сплавлял от Козьмодемьянска до столицы. Дело прибыльное, особливо когда сосняк гонишь. На сосну охотников всегда тьма-тьмущая. Ночью то из одного села причалит лодка, то из другого. «Удружите, братцы, в деньгах не посчитаемся!» Ну, а кто пучки проверять зачнет, когда они под водой? А начальство наше… оно само большущими ломтями отхватывает, до нас ли ему? Так и текли, текли ассигнации в карман! — Парень, помолчав, почесал загривок. — А с последним плотом, зараза бы его схватила, до чертиков не повезло. Осинник сплавляли. А кому, скажи, нужна осина? Малость так перепало… разве что на молочишко от бешеной коровы. Ко всему же прочему, в последний этот рейс в бригаду гад один затесался. Честности неподкупной. Медальку, что ли, хотел на грудь получить? Зыркал за каждым старательней мильтона.