Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х - [8]

И не скажешь, как раньше, такая родная,

Как стихи Пастернака, как звезды, как лето:

– Не волнуйся, не надо. Я все уже знаю.

Я давно без тебя догадалась об этом.

Когда думаю о ней, то читаю Пастернака. В поэзии я люблю его так же. Пушкина люблю, как родителей, а его, как Наташу[40].

04.12

Я встал у тягостной мишени,

Большой и сумрачной, как мысль.

Еще немного уменьшений –

И сердце полетит на мыс.

В уме, в душе блуждают тени

И тихо просятся на лист…

Как много радостных хотений

Здесь и родились, и сбылись.

Но вновь я у твоей орбиты

Тобой расплавленный, как воск.

Ты скажешь: ваша дама бита…

И мысли улетят в хаос.

А в нем не много утешений,

В нем все одно и верх, и низ…

Еще немного уменьшений –

И сердце полетит на мыс.

05.12

Клянусь, мадонны Ренессанса,

Возобновив свой колорит,

Перед тобою мало шансов

Меня имеют покорить.

12.12

И ничего не хочется читать.

У Тихонова:

Ты мне нравишься больше собаки,

Но собаку я больше люблю[41].

Привязавшиеся строчки.

22.12

Моя цель – это наслаждение борьбой, чувством, поэзией, жертвуя себя всем. Наслаждение, но не сумасбродство. Чувство, но не извращенность. Непосредственное восприятие мира… и стихи.

‹…›

Любить беспечно и бездумно

Не раз, не раз…

Бросаться в омут безумно

Для светлых глаз.

Да сейчас я таков: готов быть для кого угодно бездумным, безумным, беспечным… Ради комсомола, ради Наташи, ради Пастернака…

‹…›

Забыл, какой сегодня день:

Последний или первый он…

Забыл я, сколько лет прожил:

Один ли год или миллион…

Забыл про то, как скучный мир проходит, семеня,

И только помню я, что ты забыла про меня.

25.12

Настроение паршивое. Кажется, кончено. Разлюбила. ‹…› Теперь она далеко, а я стою и смотрю. Теперь остался Пастернак.

Ведь и дни ушли, как знаменосцы,

И опять закрылся светлый диск.

Больше ты уже не улыбнешься

И не скажешь тихо: «Погоди».

Кто-нибудь тебе уже любимей…

Я не плачу, видишь – пусть хоть так.

Для меня любовь – пустое имя,

Да и сердце – маленький пустяк.

Может быть, тогда была весна,

И от этих розовых бездоний

Я тебе болтал тогда: весь – на!

Хочешь, положи меня в ладони.

А теперь зима и ветер груб;

Он уносит все, что скажут губы.

И пора б кончать уже игру

И уйти в холодную пургу бы.

‹…›

Почему меня не прошибает Блок. Он мне нравится, отдельные стихи очень хороши, но, прочтя его, чувствуешь какое-то неудовлетворение, будто чего-то не хватает. «Соловьиный сад» не произвел на меня особого впечатления. Поразила одна фраза из «Ресторана»:

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, аи[42].

По мне, лучшее, что написал Блок – «Двенадцать». Хороши «Пузыри земли». Меня раздражает ритм «Возмездия» и отвратительная рифма. (Пусть меня сочтут формалистом.) Рифма должна звучать, обращать внимание и вместе с тем быть яркой приметой (Пушкин). Взять хоть рифмы Тютчева – без особой оригинальности, но очень освежают стих.

28.12

Эти два месяца ходил в думах, в мечтах, полупьяный, печальный от чего-то неясного, охваченный поэзией Пастернака. ‹…› Время идет бесплодно, стихи упорно не пишутся, и ничего не хочется. Скорей бы в комсомол.

Наяву ли все? Время ли разгуливать?

Лучше вечно спать, спать, спать

И не видеть снов.

Снова – улица. Снова – полог тюлевый.

Снова что ни ночь – степь, стог, стон

И теперь и впредь[43].

1937

11.01

А с Наташей кончено: где-то в глубине плавает тихая грусть. Что-то вышло не так. Мы не стали близки, и я люблю ее, как умею любить далекое. Люблю просто и не хочу страдать. Смешное слово.

Пусть страдают маленькие убоженькие,

Потонувшие в лужицах чувств,

Пусть милости молят у боженьки,

А я не хочу!

Потому что я сильный такой, как дуб,

И хвалюсь – попробуй, задень-ка!

Я тонны на горы махом кладу

И смелость кидаю, как деньгу.

Это, конечно, гиперболизм –

Говор могучих потенций.

Но нам, идущим в социализм,

Нужно ли брать патенты?

А-а, Маяковский! – очень рад,

Я гостеприимен, как бывший южанин…

Стихи, вы скажете, – плагиат,

Нет, это только еще подражанье.

А впрочем, припомним-ка с вами даль

(Каждый учись у няни),

Тем ведь на мир знаменит Стендаль,

Что делал хорошие вещи из дряни…

Говорить бы с вами – не перестать,

Но черта в свидетели призываю:

Устал, дьявольски хочется спать –

О-хо-хо-хо – зеваю.

12.01

Ну, теперь я выспался и свеж.

Поболтаем с рифмами беспечно.

Рад бы поспешить куда, да где ж:

«У меня да и у вас в запасе вечность»[44].

Вчера эта белиберда легко лезла в голову, а сегодня что-то не идет. Итак, беспечный разговор с Маяковским закончен.

03.02

Оторвался от Пастернака – сейчас он вреден мне. А оторваться трудно. Все-таки он моя сокровенная сущность. Теперь на столе мужественный Тихонов.

Это – поэт. Глубокий и замечательный поэт. Кто-то из знакомых ребят перефразировал строки Багрицкого:

А в походной сумке

Спички и табак,

Тихонов,

Багрицкий,

Пастернак[45].

Да, они должны быть в походной сумке нашего нового поколения, первых рядов наших юношей.

Вот декларация поэта[46]:

Праздничный, веселый, бесноватый,

С марсианской жаждою творить,

Вижу я, что небо небогато,

Но про землю стоит говорить.

Разве это не наш девиз?!

Тихонов – поэт глубоких потенций. Непосредственная, кряжистая сила мамонта. Сейчас я не продумал его до конца, но что-то распирает грудь, когда учишься «словам прекрасным, горьким и жестоким». Праздничная веселость бесноватого дикаря с «марсианской жаждою творить».