Раковина - [8]

И мнились чадные охотничьи пиры:

Глухая стукотня ореховых тарелок,

И в жарком пламени скворчащие дары.

Коптится окорок медвежий, туша козья

Темно румянится, янтарный жир течет;

А у ворот скрипят все вновь и вновь полозья,

И победителей встречает старый мед.

Январским вечером меня тоска томила.

Леса литовские! Увижу ли я вас?

И — эхо слабое — в сенях борзая выла,

Старинной жалобой встречая волчий час.

1919.

«Прибой на гравии прибрежном…»

Прибой на гравии прибрежном

И парус, полный ветерком,

И трубка пенковая с нежным

Благоуханным табаком.

А сзади в переулках старых

Густеют сумерки. Столы

Расставлены на тротуарах.

Вечерний чай. Цветов узлы.

Черешен сладостные груды.

Наколки кружевные дам.

И мягкий перезвон посуды

Аккомпанирует словам.

И так доступно измененье

Девятисот на восемьсот,

Где жизнь застыла без движенья,

И время дале не идет.

И радостью волнует райской,

Что впереди — свершенья лет,

И что фонтан Бахчисарайский

Лишь будет в будущем воспет.

1917.

«Худенькие пальцы нижут бисер…»

Худенькие пальцы нижут бисер, —

Голубой, серебряный, лимонный;

И на желтой замше возникают

Лилии, кораблик и турчанка.

Отвердел и весским стал мешочек,

Английская вдернута бичевка;

Загорелым табаком наполнить, —

И какой ласкающий подарок!

Но вручен он никому не будет:

Друга нет у старой институтки;

И в глазах, от напряженья красных,

Тихие слезинки набегают.

И кисет хоронится в шкатулку,

Где другие дремлют вышиванья,

Где отцовский орден и гравюра:

Кудри, плащ и тонкий росчерк: Байрон.

1919.

«Плитный двор пылает в летнем полдне…»

Плитный двор пылает в летнем полдне.

Жалюзи прищурились дремотно.

Низенькое устье корридора

Обнимает ясною прохладой.

Прохожу по чистым половицам,

Открываю медленные двери, —

И в задумчивый уют гостиной

Незаметно поникает сердце.

Раковины на стеклянной горке;

На воде аквария скорлупка, —

Судно; на стене в овальной раме

Ястребиный профиль Альфиери.

И хозяйка в кружевной наколке,

В бирюзовых кольцах и браслетах

Старчески-неспешно повествует

О далеком, о родном Палермо.

А в руках приметна табакерка,

Где эмаль легко отпечатлела

Гиацинт кудрей и рот двулукий,

И прикрытых глаз глубокий оникс.

Все в минувшем… Лишь глаза все те же.

Да — браслет и кольца голубеют,

Свежей бирюзой напоминая

Родины немеркнущее небо.

1918.

«Так хорошо уйти от голосов людей…»

Так хорошо уйти от голосов людей

От стукотни колес и въедливого лая

На отдаленный холм, где, полночи внимая,

Свой портик мраморный вознес к луне музей.

Спиною чувствуя прохладу старых плит,

Прилечь на лестнице и вглядываться в небо,

Где Веги пламена и нежный огнь Денеба

Светло проплавили индиговый зенит.

1917.

ДЕРЖАВИН

Он очень стар. У впалого виска

       Так хладно седина белеет,

И дряхлая усталая рука

       Пером усталым не владеет.

Воспоминания… Но каждый час

       Жизнь мечется, и шум тревожит.

Все говорит, что старый огнь погас,

       Что век Екатерины прожит.

Вот и вчера. Сияют ордена,

       Синеют и алеют ленты,

И в том дворце, где медлила Она,

       Мелькают шумные студенты.

И юноша, волнуясь и летя,

       Лицом сверкая обезьяньим,

Державина, беспечно как дитя,

       Обидел щедрым подаяньем.

Как грянули свободные слова

       В равненьи и сцепленьи строгом

Хвалу тому, чья никла голова,

       Кто перестал быть полубогом.

Как выкрикнул студенческий мундир

       Над старцем, смертью осиянным,

Что в будущем вскипит, взметнется пир,

       Куда не суждено быть званным…

Бессильный бард, вернувшийся домой,

       Забыл об отдыхе, о саде,

Присел к столу и взял, было, рукой, —

       Но так и не раскрыл тетради.

1918.

РУКОПИСИ ПУШКИНА

Как нежны, как надрывно милы

И этот пыльный аромат,

И порыжелые чернилы,

И росчерков округлый ряд.

В сияньи Крымских побережий,

В Михайловской тиши, — один, —

Размашистые эти мрежи

Сплетал мой вечный властелин.

Как выскажу? И слов мне мало:

Здесь, где моя легла слеза,

Его рука перебегала

И медлили Его глаза.

И эти влажные напевы

Неистлеваемым зерном

Вздымают золотые севы

На поле выжженном моем.

1917.

НАДПИСЬ НА ТОМИКЕ ПУШКИНА

Теперь навек он мой: вот этот старый, скромный

И как молитвенник переплетенный том.

С любовью тихою, с тревогой неуемной

К нему задумчивым склоняюсь я челом.

И первые листы: сияет лоб высокий,

И кудри буйствуют, — а утомленный взор

И слабым почерком начертанные строки

Неуловляемый бросают мне укор.

Томлюсь раскаяньем. Прости, что не умею

Весь мой тебе отдать пустой и шумный день.

Прости, что робок я и перейти не смею

Туда, где носится твоя святая тень.

1918.

«…Никитские ворота…»

                         …Никитские ворота.

Я вышел к ним, медлительный прохожий.

Ломило обмороженные ноги,

И до обеда было далеко.

И вижу вдруг: в февральскую лазурь

Возносится осеребренный купол,

И тонкая как нитка балюстрада

Овалом узким ограждает крест.

И понял я: мне уходить нельзя

И некуда уйти от этой церкви;

Я разгадаю здесь то, что томило,

Невыразимо нежило меня.

Здесь я забвенный разгадаю сон,

Что мальчиком я многократно видел:

Простые линии в лазури, церковь,

И радость, и предчувствие беды.

И я стоял. И солнце отклонилось.

Газетчик на углу ларек свой запер, —

А тайна непрестанно наплывала

И отлетала снова… А потом

Все это рассказал я другу. Он же

В ответ: А знаешь, в этой самой церкви

Венчался Пушкин. — Тут лишь понял я,