Раковина - [6]

Под звонким вихрем легкий парус кренит

И пенит синь неведомых морей.

1916.

«Сижу, окутан влажной простынею…»

Сижу, окутан влажной простынею.

Лицо покрыто пеною снеговой.

И тоненьким стальным сверчком стрекочет

Вдоль щек моих источенная бритва.

А за дверьми шумит базар старинный,

Неспешный ветер шевелит солому,

Алеют фески точно перец красный,

И ослик с коробами спелой сливы

Поник, и тут же старичек-торговец

Ленивое веретено вращает.

Какая глушь! Какая старь! Который

Над нами век проносится? Ужели —

В своем движении повторном время

Все теми же путями пробегает?

И вдруг цырульник подает мне тазик,

Свинцовый тазик с выемчатым краем,

Точь-в-точь такой, как Дон-Кихот когда-то

Взял вместо шлема в площадной цырульне.

О нет! Себя не повторяет время.

Пусть все как встарь, но сердце внове немо:

Носильщиком влачит сухое бремя,

Не обретя мечтательного шлема.

1919.

EX ORIENTE UMBRA

Плащи из мутно-белого сукна,

Разрез направо, алый крест налево.

Их нежно вышивала королева,

И женская рука была верна.

Под медный плач латинского напева

Колышется органная волна,

И сердца рыцарского глубина

Вся рдеет от расплавленного гнева.

Окончено. Звенящий вопль трубы.

На весла тяжко налегли рабы,

И в море мерно выплыли галеры.

И с берега ловил их долго взгляд,

Прощальный взгляд на тех, кто солнце веры

Понес в провалы первых круазад.

1917.

ВАТИКАН

Из мягкого белого шелка

На мне шелестит сутана.

Шапочкой белого бархата

Прикрыта моя седина.

Лиловые яхонты четок,

Хмуро мерцая и рдея,

Виноградной гроздью повисли

На белой тонкой руке.

Тетрадь из плотной бумаги

Цвета слоновой кости

Кордуанской узорною кожей

Драгоценно переплетена.

Сухой изящной латынью

Пишу короткие фразы —

Чеканенные медали

Из металлов прошедших веков.

В гулкой тиши Ватикана

Слышу смутные шумы:

В мире и в Городе — знаю —

Юные орды встают.

Подымаюсь на белую башню

И, старчески медля, с балкона

Новым urbi et orbi

Благословение шлю.

1917.

«Вон парус виден…»

Вон парус виден. Ветер дует с юга.

И, значит, правда: к нам плывет

Высокогрудая турецкая фелюга

И золотой тяжелый хлеб везет.

И к пристани спешим друг друга обгоняя:

Так сладко вскрыть мешок тугой,

Отборное зерно перебирая

Изголодавшейся рукой.

И опьяненные сказанья возникают

В Тавриде нищей — о стране,

Где злаки тучные блистают,

Где гроздья рдяный сок роняют,

Где апельсины отвисают,

Где оседает золото в руне.

Придет поэт. И снова Арго старый

Звон подвига в упругий стих вольет.

И правнук наш, одеян смутной чарой,

О нашем времени томительно вздохнет.

1919.

«Не выходи…»

Не выходи: над серым городом простерто

Все пламенеющее тигровое небо,

И окна, и распахнутые настежь двери,

Провалами зияя черными, глотают

Насквозь прогретый воздух. А ввыси гудит

Бог весть откуда колокольный перекат;

Кружат грачи; над черепичным гробом кирхи

Кремневый крест распластывает высоту;

Как мельничные паруса дрожит под ветром;

И женщины повысыпали из домов

И говорят, что видели и там, и там.

Старуху прокаженную с клюкой и фляжкой, —

Ядоносительницу; что колодцы все

Отравлены крысиным мором, что вчера

Какой-то перс гулявшей девочке в лицо

Раствор стрихнина впрыснул… Нет, не выходи.

Пусть ночь сойдет, и осияет светом звездным

Смятение и ужас, и прохладный мрак

Спокойные навеет людям сновиденья.

Тогда иди, и проходя по звучным стогнам,

И тихо глядя на созвездья голубые,

Что так же пламенели некогда над Нилом, —

Помысли мудро о вращении времен.

1921.

СМЕРТОНОСЦЫ

В подводной лодке в рубке капитана

На столике расчерченный картон.

Текучей майоликой отражен

Мутнозеленый облик океана.

Но хода выверенного уклон

Прямолинеен в тусклостях тумана,

Где массою надменного тарана

Нос панцырного судна напружен.

Вот шелковистый быстрый свист торпеды

Змеиные томительные бреды

Вплетает в четкий перестук машин.

И в лепком воздухе — гранитны лица,

И в сдавленных глазах — осколки льдин.

Но радость вспыхивает как зарница.

1917.

ЖЕЛТЫЕ БРЕДЫ

Я шел на восток от Урала

Вдоль пегих откосов дорог.

Октябрьская буря свистала

И бронзовый лист рассыпала

На глину и камни у ног.

Оплывы чудовищной Оби

Остались давно позади,

И скорби в безвыходной злобе

Давно, как летаргики в гробе,

Изгрызли друг друга в груди.

Шагаю, бездумен, спокоен,

Шагаю на Дальний Восток,

Шагаю, оборванный воин,

Туда, где на доньях промоин

Задавлен шимозами бог.

Кустарник, корявый и редкий,

Бесснежные горы вокруг.

По ним, задевая за ветки,

Кочуют морозные предки,

Туманом кочуют на юг.

И дым свой бросают пожарный

Бревенчатые города.

Но мимо… И — царские бармы —

Одни острога да казармы

Глаза угнетают всегда.

И хмурые длятся недели.

Иркут, Ангара, Уссури.

И серые тучи зардели,

Рубахой холстинной одели

Пронзенное сердце зари.

И вот оно — Желтое море,

Безглазая, с глиной, вода.

Так в этом взметенном просторе,

В огнях, в тяжкодымном уборе

Проржавлые гибли суда.

Железо изгорбленных палуб,

Чеканные плиты брони,

Под взвизги орудийных жалоб,

Под минные взревы дрожало,

Больные взметая огни.

За клочьями дымного пуха

Обломки свергались на дно,

И в небо обросшее брюхо

Направили, лязгая глухо,

«Ослябя» и «Бородино».

А ночью прожекторы взмыли,

Снопы голубые взнесли,

Как туча клокочущей пыли

Кольцом миноносцы обвили

Затравленные корабли.

И утром на глинистых волнах

Хрипели одни кузова,

И в лодках, бессмысленно полных,