Раковина - [7]

Матросов, бездумных, безмолвных,

Хлестала морская трава.

И желтое солнце вставало

Сквозь желтую хмурую муть,

На хляби морского провала

Пожарищный блеск проливало,

Чертило безвыходный путь…

…Безмерные тянутся дали,

Безмерно катятся валы.

На глиняной мягкой скрижали

Минутно зачертят печали

И смоют, и снова из мглы

Катятся, бесстрастны и седы,

И все говорят об одном:

Восставили желтые бреды

Над миром победы и беды

И мутным вспоили огнем.

Стою я — бездумен, спокоен —

Стою я, гляжу на восток.

Стою я, оборванный воин.

Я — там, где на доньях промоин

Задавлен шимозами бог.

1912.

«Полночь. Ветер…»

Полночь. Ветер. Лодка покачнулась,

Задержалась на валу прибоя;

Виноградною волной плеснуло

Прямо в парус, в полотно литое.

Узкий луч по волнам простирая,

Там на взморьи сторожит нас катер;

Ветер плещет в дуло митральезы; —

Луч мы видим, слышим пенье ветра.

Проскользнули! Прямо руль! По ветру

Ах как звонок бег наш полнокрылый!

Ах как пахнет сеном и свободой

Берег тот, куда наш путь направлен!

В море кинут островок песчаный.

Здесь ночуем, здесь мы солнце встретим

И, спугнувши уток, мы выходим,

На песок, уступчивый и теплый.

Спать… Не спим. Сидим и курим трубки

И молчим, глядя на берег черный,

Где ревут паровики, и в небе

Винной розой взвешен дым пожара.

1919.

22 ЯНВ. 1793 г.

Мороз острел. Мучительно иззябли

Сведенные в карре гвардейцы; пар

От их дыханья на штыки и сабли

Сел инеем звездистым. Просочившись

Сквозь тучи, снегом всбухнувшие, встало

Слепое утро. В ледяном кольце

Штыков и сабель, синих губ и глаз

Слезящихся — два хобота дубовых

В графитное взносили небо нож, —

Косой пятипудовый сгусток блеска.

Французы ждали, стыли… Вдалеке,

Запряженное в черную карету

Подъемы преодолевало время,

Скользя и падая. Вдруг крик: Везут!

Хлестнул по воздуху. И увидали

Французы, как король, без парика,

В ночном камзоле всходит по ступеням.

Сыпнули крупным градом барабаны,

Метнулись палачи, и эшафот,

Как бы кадильница, пурпурным жаром

Дохнул, — и в небо серый клуб взвился

От стывшей на морозе крови… Пушка

Немедля отозвалась топору.

Париж стонал, рычал. А королева,

Зовя дофина к похоронной мессе,

Уже его именовала: Сир.

1919.

27 ИЮЛЯ 1830 г.

Случайным выстрелом старуха сражена.

И рота гвардии глядела с перекрестка,

Как с телом поползла капустная повозка,

Зардели факелы и взмыли знамена.

За полночь перешло. Все двигалась она.

Толпа все ширилась, нелепо и громоздко,

И ярость плавилась, и сыпалась известка

И битое стекло от каждого окна.

А в бедной хижине, за Севрскою дорогой,

Священник молодой, томим глухой тревогой,

Решил вплоть до утра сидеть и ожидать.

И пред распятием клоня свои поклоны,

Не знал, что в этот миг его старуха-мать

Дрожаньем мертвых рук ниспровергала троны.

1917.

«Как тускло он сияет — летний рынок…»

Как тускло он сияет — летний рынок:

Холстом и табаком, и лютой синькой;

Как душно пахнет хлебом и рогожей;

Как яростно скворчат на сковородках

Разрезанные розовые змеи.

Гляди: стоит халдей с огромной лупой,

С колеблемой картонною ладонью —

Гадальщик; там, на бронзовом подносе,

Колода карт, спринцовка, рыжий глобус.

Бредет старуха в кружевной наколке,

Пучек бумажек голубых сжимая,

И глядя вбок, поет через одышку:

«В полдневный жар, в долине Дагестана»…

И тут же как невнятная тоска,

Как память бессловесная о чем то,

Давно минувшем, дымном и далеком —

Над трепаной парчею, над шарманкой,

Что «яблочко» наяривает, сонно

Качается в кольце, закрывши веки

И роговой чуть высунув язык,

Великолепный голубой и алый

С покорными крылами какаду.

1921.

«Замок упал…»

Замок упал. Тяжелый створ широко

Зевнул прохладой, чернотой и цвелью,

И с лампочкой в руках, как рудокопы,

Спустились мы в темнозеленый ледник.

Ушастые ушаты с огурцами,

Крутой боченок деревенской браги,

Круги колбас и жернова сыров

Повеяли довольством черноземным,

Мозолистой спокойной добротою.

Подняв эмалированные ведра,

Чьи дужки холодом врезались грузным

В горячие ладони, вышли мы.

Бледнел закат. Шло стадо по домам.

Захлебывались лаем псы цепные.

А мы глядели в голубые ведра,

Где белым янтарем на холоду

Густое устоялось молоко

И сливочной морщинкой побежало.

1921.

«Квадратный стол прикрыт бумагой…»

Квадратный стол прикрыт бумагой,

На ней — чернильное пятно.

И веет предвечерней влагой

В полуоткрытое окно.

Стакан топазового чая,

Дымок сигары золотой,

И журавлей витая стая

Над успокоенной рекой.

Бесстрастная стучит машинка,

Равняя стройные слова.

А в поле каждая былинка

Неувядаемо жива.

И вечер я приемлю в душу,

Безвыходно его люблю.

Так люб и океан — на сушу

Закинутому кораблю.

1917.

«Поужинав холодной кашей…»

Поужинав холодной кашей —

Теперь война и хлеба нет —

Я выпиваю полной чашей

Твои волнения, поэт.

Но я люблю восторг восходов

И ветра углубленный гул, —

И мне не нужен ни Триродов,

Ни скуки чопорный разгул.

Мне чужды трепеты Майра.

Земля! Земля, а не звезда!

Блуждая в изобильях мира,

Я не скучаю никогда.

Да вот теперь: полет метели

Уютен — за моим окном.

И женщинка в моей постели

Свернулась теплым колобком.

1917.

«Январским вечером, раскрывши том тяжелый…»

Январским вечером, раскрывши том тяжелый,

С дикарской радостью их созерцать я мог, —

Лесной геральдики суровые символы:

Кабанью голову, рогатину и рог.

И сыпал снег в окно, взвивался, сух и мелок,