Раковина - [9]

Что значила тех линий простота,

И свет, и крест, и тихое томленье,

И радость, и предчувствие беды.

1919.

НАТАЛИ

Наталья Пушкина! Наташа Гончарова!

Ты звонкой девочкой вбежала в дом чужой,

Где грянула в паркет Петровская подкова,

И Командор ступал гранитною стопой.

Где обаянием неизъяснимой власти

Тебя опутала стихов тугая нить,

Где хлынул на тебя самум арабской страсти

И приневоливал его огонь делить.

Как часто полночью в уюте русской спальной

Ладонь прохладная касалась глаз твоих,

И ты, впросонках вся, внимала песне дальной

О бедном рыцаре в просторах стран чужих.

Головка бедная! Мадонна снеговая!

Шесть лет плененная в святилище камен.

Кто укорит тебя, что молодость живая

Твоя не вынесла любви державной плен?

Пускай разорвана священная завеса,

И ринулись в певца из потрясенной мглы

Мазурки шпорный звон, и тонкий ус Дантеса,

И Кухенрейтера граненные стволы.

Пусть пуля жадная и дымный снег кровавый

У роковых весов склонили острие,

Пускай лишились мы России лучшей славы, —

Морошки блюдечко — прощение твое!

Наташа милая! Ты радость и страданье.

Ты терн трагический меж пьяных роз венца,

И создано тобой чудесное преданье

О гордой гибели негордого певца.

1921.

МОГИЛА БАРАТЫНСКОГО

Я посетил величественный город,

Подземную безмолвную столицу,

Где каждый дом украшен мавзолеем,

А мавзолей отягощен крестом.

Я проходил по мягкой меди листьев,

Влеклись глаза вдоль твердых барельефов,

И тлела мысль теплом и ломкой болью,

Священные встречая имена.

Но проходил, не замедляя шага.

Меня манил неогражденный камень,

Где иссечен великолепный профиль

Дорически-прекрасного певца.

О, чистота всесовершенных линий,

Напрягшихся в певучем равновесьи,

О, ясная и умная прохлада

В Финляндии зачатых Пропилей!

О счастьи скорбь, томление о Музе,

И мысли боль, и отягченный якорь,

Что подняли марсельские матросы, —

Все в ясности отпечатлелось тут.

1917.

КРЕПОСТЬ-ФАНАГОРИЯ

Из мягких рвов туманом возникая,

Поднялся вечер млечно-голубой.

Прибой примолк, и в ясной тишине

Отчетлив выклик запоздалой чайки.

Округлым выступом старинный вал

Надвинулся на впалую долину,

Некошенной отросшею травою

Играя с мимолетным ветерком.

Я расстилаю парусинный плащ, —

И так отрадно повалиться навзничь.

Руками распростертыми касаясь

       Слегка овлажненной травы.

Суворовская спит Фанагория…

Ключ к отдаленным, к вольным океанам…

Последние оржавевшие пушки

Валяются у церкви в городке.

И только я сейчас припоминаю

Стремленья, что давно перегорели, —

И предо мною тихо возникает

       Певец заброшенной Тамани.

И облака, что убежали к югу

На миг слагаются в печальный профиль,

И млеет нежным отдаленным звоном

       Коротенькое имя: Бэла…

1918.

ЕРМОЛОВ

Он откомандовал. В алмазные ножны

Победоносная упряталася шпага.

Довольно! Тридцать лет тяжелый плуг войны

Как вол упорная влекла его отвага.

Пора и отдохнуть. Дорогу молодым.

Немало думано, и свершено немало.

Чечня и Дагестан еще дрожат пред ним,

«Ермоловъ» выбито на крутизнах Дарьяла.

И те же восемь букв летучею хвалой

В Кавказском Пленнике сам Пушкин осеняет.

Чего еще? Теперь Ермолов пьет покой,

В уединении Ермолов отдыхает.

И — злость безвластия лишь раз его ожгла,

И птицы старости ему лишь раз пропели,

Когда июльским днем с Кавказа весть пришла

О том, что Лермонтов застрелен на дуэли.

Он хрустнул пальцами и над столом поник,

Дыбились волоса, и клокотали брови,

А ночью три строки легло в его дневник:

«Меня там не было; я бы удвоил крови.

Убийцу сей же час я бы послал в поход,

В передовой огонь, в дозоры и патрули,

Я по хронометру расчислил бы вперед,

Как долго жить ему до справедливой пули».

1920.

ДОМИК

Я помню: яркий в летней дреме

На солнцем залитом песке

Уютный выбеленный домик

В уютном южном городке.

Я помню: пол, натертый воском,

Смоленый мат по светлым доскам,

Медовый запах табака,

В окне герани два горшка.

На стенах выцветшие флаги,

Фрегата стройная модель,

За ширмой строгая постель,

На письменном столе бумаги —

Последний угол моряка

В тиши сонливой городка.

Моряк, старик под девяносто,

Но бодрый, молодой, живой,

Всегда приветливо и просто,

Встречаясь, говорил со мной.

Я был влюблен в оттенки моря,

Мечтал о пальмах, о маори,

И в голубые вечера,

Когда зеркальная игра

В зеленой полутьме купальни

Блуждает по изгибам стен, —

Земли тяжелой цепкий плен

Меня томил, а сумрак дальний,

Окутывающий пролив,

Струил волнующий призыв.

Однажды — в заревой истоме

Вдали клубились облака —

Отправился я в белый домик,

В приветный домик старика.

Тот мне обрадовался очень.

И, хлопотлив и озабочен,

Соорудил нам чай «с ромком»,

И так прекрасно мы вдвоем,

Жуя варенье из инжира,

Не зажигаючи свечей,

Проплыли волны всех морей

От Гельсингфорса до Алжира

И только ночью в два часа

Свои убрали паруса.

И много вечеров в беседах

Провел я с милым моряком.

Он говорил мне о победах

И о «воздействий линьком»,

О женщинах в портах Китая,

О том, как Веспер, выплывая,

Роняет в воду алый щит,

Как море фосфором горит,

Как ночь в полуденных широтах

Струит зодиакальный свет,

О том, что флота больше нет,

О альбатросовых полетах,

И что «поверьте, я уж стар:

Лучше манильских — нет сигар».

Прошли года. Моряк мой умер.

Я — закопался в груды книг.

Но где-то в самом дальнем трюме

Родной мечты остался лик.

И нанял домик я знакомый,