Раковина - [11]

Бросая душу бесприютно

По истощенным бороздам.

Вы пишете стихи, я знаю.

Прочтите что-нибудь, взгляну, —

— Извольте. Вот: припоминаю… —

.

И Тоня, с томною улыбкой

Внимает речи этой зыбкой:

Пред нею дед — она сама,

Пред ней томительная тьма,

Пред нею радостным загаром

Орозовелая душа,

Пред нею пепловым пожаром

Душа другая хороша…

И Тоня взор свой тайно клонит,

В его глазах отрадно тонет:

— Какие дива там на дне

В их изумрудной глубине. —

Пора прощанья. Белый пламень

С велосипеда льется вдаль,

Лаская на, дороге камень

И травы кутая в вуаль.

Далекий лай. Пустое поле.

Подъем и скат. И бриз в лицо.

И вкруг неумолимой боли

Неодолимое кольцо.

В резиновом, шуршаньи бега

Так убаюкана тоска,

И бледноголубая Вега

Так досягаемо близка.

Замедлен ход на повороте.

И остановка. И в траву.

И внемлет рокоту в болоте,

И долго смотрит в синеву.

Там звезды теплые нежданно

Срываются и вниз летят,

И веет белый шарф туманно

У пояса сапфирных лат.

И странно — в ионийском хоре,

Где звездные плывут огни,

Увидеть рыцаря в уборе

Отполированной брони.

Под геральдической пластиной

Ввыси простертого герба.

Полынь сухая над равниной

Так чародейственна груба.

И заговора смутный шопот

Плывет в ночную глубину,

И легкой пляски легкий топот

Прорезывает тишину.

И в хороводе белых теней

Сияет медная коса,

И, одиноких наслаждений

Ища, смежает он глаза.

Потом взбирается устало

На влажный свой велосипед

И тихо едет. И рассвет

Над морем зацветает ало.

В хрустальном пепле городок

Еще недвижен. Вот замок

У двери щелкает, и сонно

Он входит в комнату свою.

Из умывальника струю

В лицо пускает. Благовонно

Кропят ладонь его духи.

За стол садится. Лист бумаги.

И злые, тонкие как шпаги,

Вычерчиваются стихи.

1916-17.

ПОРУЧИК МЕРТВЕЦОВ

Четыре бьет. Чиновный люд (теперь

Одетый столь пестро и неказисто,

Что формуляры стонут от желанья

Стать гневными скрижалями прорух)

Спешит домой. Но, как и встарь, писцы

Бегут великолепной мелкой рысью,

Столоначальники трясут шажком

С приличною припрыжкой, генерал же —

Почти стоит: столь тяжелы чины.

Но вот прошли. И опустела площадь,

И солнце вновь булыжники считает,

И по стенам горячий ветер хлещет,

У блудной курицы вздувая хвост.

Пять пробило. Расхлябанная дверь

Адмиралтейства испустила визги,

И невысокий вышел офицер.

Расправил он кирпичное плечо,

Кирпичным ликом кувырнулся в небо

И сладко дух известки потянул:

Покинута сургучная Валгалла.

Он пал в бою; давно: пятнадцать лет;

Как древний викинг, пал в сраженьи — с мирам.

Он был поэт; как некие канцоны

Он вызубрил Регламент и Устав,

И Муза Государственныя Службы

Его на броненосец привела,

Его морской болезни обрекла,

На каждой вахте усыпляла нежно, —

И адмирал Онагренко однажды

Себе в больную печень пробурчал:

«Нет, плох наш Мертвецов; нет, керосину

Не выдумать ему; и у него

К тому же и фамилия такая:

Кладбищенская…» И велел отчислить.

Исполнено. Его из мичманов

В поручики переименовали,

Зачислили в адмиралтейство — и:

Пятнадцать лет, как десять дней мелькнули.

Так пал в бою поручик Мертвецов,

Так он попал в сургучную Валгаллу;

На службе там он целый день дремал,

Как некогда на вахте, а ночами

Его глушил бессновиденный сон.

Да, лишь один за все пятнадцать лет

Ему в насмешку подлый сон приснился:

Сидит он нагишом в степи и видит:

Вдали идут покойники, в порядке

И по ранжиру, тоже нагишом;

И каждый тащит курицу под мышкой,

Ощипанную, гнусную на вид.

Подходят чередой к нему, слагают

У ног его всю эту падаль, тихо,

Таинственно и ласково шепча:

«Учителю, учителю…» И в страхе

Проснулся унизительном поручик.

Курятины с тех пор не ел он вовсе;

Боялся спать один, а спать вдвоем

Боялся тоже: вдруг она задушит;

Боялся видеть зубы: не смеются ль;

Что брюки сзади лопнули — боялся,

И потому приосенял свой зад

Эгидою — обтерханным портфелем…

Вот вышел он, как много тысяч раз

И раньше выходил. Взглянул ругливо

В конец проулка, где синело море,

Стремительно раскачивая лодки —

И отвернулся, чувствуя, как жар

От ног тошнотно подымался к горлу.

Пошел домой. Сглотал холодный суп

И погрузился в «Тайны Венценосцев».

Потом — стоял: средь комнаты стоял.

Потом пошел гулять, — но тут обида

Нежданная ошпарила его:

Три вывески на перекрестке рдели;

«Я. Малкин» пламенело на одной;

Другая — «И. Я. Малкин» возглашала;

«А. Я. Бакши», смеясь, орала третья;

— И этой нарочитой срамотою

До мозолей был уязвлен поручик:

«А Я Бакши»… А ты, мол, Мертвецов,

Покойничек, кладбищенское имя…

И каблуком по штукатурке брякнув,

Поручик пулей ринулся домой,

Сжав зубы и портфель нещадно скомкав,

И поминая предков и потомков.

И поздней ночью он сидел, склонясь

Над новою тетрадью, и старался

Начать «Воспоминанья моряка», —

Но начертал: «И вообще мне скушно».

Но там не очень скучно было; — там:

На Свалках, на Нахаловке, на Глинке,

В каменоломнях — в эту ночь сошлися

Забродчики, фронтовики, гамзеи —

В пятнадцатикопеечных брылях,

В клеенчатых фуражках, в бескозырках;

Там стрекотал фальцет пропагандиста,

Там голос рыбака норд-остом рявкал;

Винтовки лязгали, и ржавым звоном

Отряхивался пулемет; — там голод

Не лодочками простирал ладони,

А свертывал их в кулаки, венчая

Шипом кастета… С севера текли

Сермяжные фаланги, и матрос,

С двумя серьгами, пьяный и кудрявый,

Захлебываясь «Яблочком», сияя

«Авророю» на двухаршинной ленте,