Радуга в аду - [8]

иначе, если одиннадцать приведет — к стенке ее, за невыполнение, по законам военного времени. И находила. И боялись ее. Как смерть входила она в деревню, как смерть забирала последнее — ту, которая могла прокормить, ту, которая была последней надеждой — и бабушка — эту надежду, это последнее — забирала. Вот где ее страх был, вот откуда взгляд этот, и сила не женская. И сколько таких как она по Украине было — раздавленных, ограбленных, высланных на Урал, ненавидящих и боявшихся; сколько их таких — в страхе стране служивших, да так служивших, что кровь из носа — чтобы ни один червь не подкопался к ее происхождению. От такого усердия, в тридцать лет девчонки эти черноволосые из Харькова, Львова, Киева, седыми становились — потому как страх. Страх и в партию ее привел, страх и сделал ее такой. Страх заставлял убивать, спасая свою жизнь. А там и война закончилась; а страх-то остался, более того — усилился; и дальше погнал: в МГУ, и дальше — биография была нужна, положение было нужно, вес был нужен. Страх вздохнуть не давал. И уже дипломированный, политически закаленный специалист — вот в это вот провинциальное захолустье — образование поднимать. И ни дай бог, кто узнает — кто пронюхает — что беглая она, ссыльная, репрессированная — она — замзав ОБЛОНО, она — директор школы, она — вдохновитель идей коммунизма, и сама, дочь врага-ветеринара, ставший врагом — что один был на всю округу, что деньги от того имел, что, в конце концов, братья его старшие в Белом движении участвовали, потому как вся Украина тогда красный цвет на дух не переносила, нутро этот цвет ей резал, портянками мужицкими вонял, нищетой москаляцкой. От того и в Болгарии не была она — хоронить надо такую биографию, покрепче хоронить; и ни единого повода рыло свое любопытное, какому-нибудь проверяющему, не дать засунуть. Как с этим жить? А, ведь, жила она, пол века с этим страхом жила, ни на миг не давая ни себе, ни другим повода усомниться. И никто не усомнился, ни один червь. Так-то вот.

С тем и расстались. Отец просил заходить почаще, не забывать его, у них теперь одно общее горе — родной им человек умер, а ничто так не сближает людей, как общее горе.

На следующий день Вадим зашел к отцу. Отец встретил его спокойно. Долго сидели молча, отец на диване, Вадим в кресле.

— Как жизнь? — вдруг спросил отец.

— Потихоньку, — ответил сын, а что можно на такое ответить?

— Да-а, — вздохнул отец. — Как в школе?

— Нормально.

— А мать как?

— Ничего.

— Даже на похороны не пришла, — произнес отец в какой-то задумчивости. — Вот и вся ее благодарность. Вот такая у тебя мать. А когда надо было, бегала. Это ж надо, мама ей двухкомнатную квартиру выбила. Где это видано, чтобы по нашему времени, да двухкомнатную квартиру, и бесплатно… да-а. А она даже на похороны не пришла, — Вадим приготовился, покраснел сразу, на отца глядел исподлобья, — мать у тебя еще та змея, — не замечая сына, все в той же странной задумчивости, в сторону, продолжал отец, — ей двухкомнатную квартиру… Она же у тебя шалава была, самая настоящая, — уже глянув сыну в глаза, сказал отец. — Самая настоящая потаскуха, она же бегала за мной, как… как шавка, — все заводился он. — Как последняя шавка, ей же только одно нужно было — моя вот эта квартира. От нее же проходу не было, она же мне жизни не давала, она же меня своими детьми просто шантажировала, — отец чуть не плакал и так говорил, словно сочувствия искал. — Я же из-за нее инвалидом стал. Она же только и мечтала, как меня с мамою отравить и сюда вселиться, у-у, змея…

— Заткнись! Замолчи!! — Вадим вскочил. — Ненавижу тебя, сволочь! Ненавижу, — он выскочил в прихожую и, скоро обувшись, из квартиры.

Шесть лет прошло, шесть лет в тихой самоуничтожающей ненависти… и больше — к матери. Ненависть была особенная — ревностная. Отец сволочь… но… Разве можно… разве так можно! В гадость всегда легче верилось, в гадость так и хотелось верить. Гадость была везде, всюду. В хорошее не верилось — хотелось, но не верилось. Не внушало оно доверия, это хорошее. Не верилось, что мама вот так все для него, даже от сестры вкусненькое прятала, чтобы только сыну угодить, чтобы усыпить его бдительность, усыпить и тихо, незаметно совершать гадости… и еще на работу таскалась… с пузом, не известно от кого…

Вадим напился в тот же вечер, как от отца сбежал, с какими-то пацанами и напился. Во дворе дома, где отец жил, на лавочке сидели, водку пили. Вадим отчаянно к ним подошел и водки попросил. Те, даже с любопытством каким-то, налили ему целый стакан — граммов сто пятьдесят. Вадим выпил, и даже не поморщился.

Домой заявился и матери с порога: «Не лезь ко мне, потаскуха, — отпихнул ее, — ты мне отвратительна, шлюха». Его вырвало. Рвало, выворачивая — с непривычки, и больше от ненависти. И страшно стало, противно, что матери такое сказал. Плакал, просил прощения, навзрыд. Вдруг утер слезы, спросил:

— Он, правда, мой отец?

— Правда, — негромко ответила мама.

— Почему!! — вдруг вскочив, он бросился лбом в стену. — Не — На — Ви — Жу…

2

Очнулся к полудню, раздетый, в своей постели. Все вспомнил. Умереть захотелось. Повеситься, в окно выброситься, подохнуть, сдохнуть… как тварь! И сестра яду добавила — бойкот ему объявила —