Радуга в аду - [9]
«Ты мне больше не брат, можешь уходить к своему папеньке. Я тебя ненавижу», — и без подписи; от презрения подпись не поставила.
Вадим не повесился и из окна не выпрыгнул (хотя и очень тянуло, тем более, когда за окном поле — бескрайнее, манящее, а под окном блоки и прочий строительный хлам, но отвращение пересилило, и еще страх: видел он одного, еще там, в общежитии, выпрыгнул, пьяный был: война, пауки, он и прыгнул, как раз с пятого этажа, теперь отец с матерью на руках его к подъезду выносят, чтоб хоть на воздухе посидел, хоть сидеть может, радуется, что сидеть может, рассказывает — какое это удовольствие, сидеть самому). Страшно. И с сестрой Вадим помирился; сама сестра и помирилась, мать настояла. И с матерью Вадим больше не заговаривал, совестно было, и, опять же, страшно, но теперь по-другому страшно — что мог такое — что мама заплакала… Мама сама с ним заговорила, после уже, Вадиму шестнадцать исполнилось. Он уже и не помнил, что поводом стало. Только одни они были, и мама обняла его.
— Плохая я мать, — негромко сказала это, — плохая, что позволила к ним ходить. — Помолчала. — Но я же видела, как тебе хотелось. Да и… — она закусила губу, — все таки… Но бабушка она тебе. Другой-то бабушки у тебя нет. И отца другого не было. Ведь должны же быть бабушка и отец.
— А у сестры? — вдруг спросил Вадим. Мать вздрогнула.
— Людочка их сама по себе ненавидит, не меньше, чем они ее. С Людочки ведь все и началось. Они считают, я ее специально родила. Они же… они меня и в больницу уже привезли, чтобы я Людочку убила… А мне там так плохо стало, как представила…
— А зачем ты… и меня еще родила? — через себя, покраснев, спросил Вадим.
— Так любила я его… и до сих пор, наверное… Хотела, чтобы если не он, то хоть сын у меня будет такой же… черненький, высокий… — Вадим отшатнулся, вырвался. Он был не черненьким и не высоким, он был как мать — моль бледная, как бабушка говорила. — Сыночек! — мама притянула его к себе. — Прости меня, сыночек, плохая я у тебя, плохая я мать. Прости меня. Я же любви хотела, семьи, обычной… как у всех. Он, знаешь, какой твой отец был красавец, такой, что дух захватывало. Когда любишь, ничего же дальше этой красоты не видишь. Не видела я ничего. Прости меня.
— А зачем ты за квартиру ходила, унижалась, зачем было…
— Не за квартиру я, за семью, за вас. И эту квартиру, что бы твоя бабушка там не говорила, не она нам подарила, не она поспособствовала. Я заводу двадцать лет отдала, с пятнадцати лет на заводе, с самого училища. Квартира эта служебная, льготная, я ее десять лет ждала, сама все пороги, все кабинеты обивала, молила. Вымолила. Она же, квартира, не наша, она же заводу принадлежит. Но не отнимут ее, мы ее просто ни продать, ни обменять не можем; но нам это надо? Так что не бабушка нас облагодетельствовала. Хотя и говорила, что без ее слова не обошлось. Может и так. Но я… я двадцать лет… двадцать лет в этой кабине, на двадцатиметровой высоте — двадцать лет. Ты… только представить себе не можешь, что… Что — всю жизнь — завод, цех. Вас двое… и в девяти метрах без ванны и газовой плиты! А мы жили. — Мама заплакала, она и так, когда говорила все это, плакала, но теперь и вовсе навзрыд, слова сказать больше не могла, все сына сжимала и рыдала, — он, может, отец твой и хороший, бабушка вот… Она все… за себя беспокоилась, за порядочность своей семьи. Все убеждала, что он болен, что от него рожать нельзя, что дети тоже больными будут. А вон вы какие у меня красивые и здоровые.
— А что у него? — и это Вадим через силу спросил. Такое всегда через силу спрашиваешь — когда это тебя касается.
— Говорят, шизофрения, — ответила мама. — Но по нем это разглядишь? Он, знаешь, какой был умный, такие все книжки читал, что я и не слышала. И по-английски говорил. И на заводе начальником цеха работал, людьми руководил. А разве больной может начальником цеха работать? Может людьми руководить? Он потом сам с завода ушел. Говорили, слишком много взяток брал, все в карты проигрывал. Он и уволился, чтобы не посадили — так, по крайней мере, говорили. Но, что, здоровые, что ли, взяток не берут и в карты не играют? Еще как берут и еще как играют. Его тогда бабушка и положила в больницу — все за растрату. Не знаю я подробностей. Но так надо было. А после больницы он и изменился. Тогда он психом и стал. Нервным, злым. А до этого только играл. Но все тихо. Он тихий был, все книжки читал.
— А он бил тебя?
— Да что ты! Пальцем никогда не тронул. Руки не поднял. Он только ругался все… плохо все говорил. Нет, он меня не бил. Не такой он, чтобы руки распускать; тихий все… Тихий, — повторила она отрешенно. — И несчастный. Без любви все несчастные. А я счастливая была, и сейчас счастливая, — ласково разглядывала она сына. — Я очень счастливая, у меня вы есть. А у него никого. Разве так можно жить — когда никого?
— А почему он… — Вадим не мог этого произнести, но скрепился, выговорил. — Почему он… так говорил о тебе.
— Так плохо? — все с той же отрешенностью улыбнулась мама. — Так он обо всех так говорил. Он и не мог иначе говорить. Я только после, и то случайно услышала, он сам проговорился, в ненависти проговорился. У него отца, как ему его мать говорила, Михаил зовут, а отчество у него, у отца твоего — Сергеевич. По имени бабушкиного родного брата.
