Радуга в аду - [10]

— Так плохо? — все с той же отрешенностью улыбнулась мама. — Так он обо всех так говорил. Он и не мог иначе говорить. Я только после, и то случайно услышала, он сам проговорился, в ненависти проговорился. У него отца, как ему его мать говорила, Михаил зовут, а отчество у него, у отца твоего — Сергеевич. По имени бабушкиного родного брата.

— А почему? — удивился Вадим.

— Вот и я спросила — почему? Вот тогда он чуть не ударил меня. Но опомнился, не ударил. Но сильно меня возненавидел за это «почему?» Я сама себя ненавидела за это «почему?» Потому, наверное. Кто знает — почему? Так вышло. Так надо, значит, было. Тогда время такое было. Хотя и время, думаю, ни причем. Бабушка, она все что-то… Значит, так ей было надо. Не знаю я — почему.

Прошел еще год. И Вадим встретил отца. Не случайно, он искал с ним встречи. Сам не хотел себе в этом признаваться, но, только была возможность, ездил в парк, где собирались игроки, и ходил там, за отцом наблюдал, но все хотел, чтобы отец его заметил. Отец заметил его. И так встретились они, будто случайно. Встретились так, как и не было ничего, как расстались только вчера, и друзьями расстались. Страшно было Вадиму. И вид у отца не особо был приветливый, но, как только поздоровались, Вадим и забыл все. До этого думал, что не сможет с отцом говорить, не сможет — после всего. Но, только поздоровались, и как не было этого всего. Даже какую-то радость Вадим ощущал, что стоит и с отцом разговаривает. Еще час назад ненавидел его, уверен был, что и слова ему не скажет, что и сказать не сможет — от презрения и от ненависти. Но, только поздоровались, и презрение и ненависть делись куда-то, исчезли. Час целый стояли, разговаривали, о погоде, политике — отец очень интересовался политикой — об учебе спрашивал. О матери не спросил. Вадим боялся — спросит. Но не спросил. От этого Вадим совсем был счастлив. Тем более что и весна была, солнечно, тепло. И отец в гости его звал; на другой день и звал. Вадим сразу пообещал, что придет. Не мог он не пообещать. С тем и расстались — тепло и солнечно. Отец улыбался, доволен был, к тому же и в карты еще выиграл, даже Вадиму денег сам предложил — на мороженое, Вадим отказался, (отец не настаивал), отчего совсем был доволен. Договорились, что завтра он ждать его будет. Ни матери, ни сестре Вадим слова не сказал. Тайком стал ходить к отцу, каждую неделю ходил.

Пожалуй, это было лучшее их время. Их тайна. Погода стояла хорошая — встречались в парке. Отец играл, Вадим с увлечением наблюдал, переживал. «А давай с тобой сыграем», — предложил сын. «Нет, Вадим, — отказался отец. — Во-первых, ты играть не умеешь». «А ты научишь». — «Нет, — отмахнулся отец, — я играю только на деньги, а ради пустого времяпрепровождения… у меня слишком голова болит, это же напряжение, это же игра». Вадим, конечно, расстроился, но отца больше не донимал. И то было приятно — всякий раз, когда он подходил к игрокам, все знали, что он его сын. Уже от этого Вадим приятно краснел и смущенно жал руки игрокам.

Когда шел дождь, Вадим заходил к отцу в гости. Часами сидели они, отец на диване, Вадим в кресле, отец угощал его чаем, сам не пил. «Не могу при людях есть, — ответил раз он. — Давно один живу, привычка». Вадим помнил, что отец его всегда ел жадно, с каким-то глухим гортанным глуканьем, хотя рта никогда не раскрывал и, вроде, не чавкал, но это глухое… это глум, глум, глум… словом, не приятно оно было, и отец знал, что неприятно, оттого и ел один.

— А страшно… жить одному? — как-то вдруг спросил Вадим, когда долго сидели они в тишине, слыша лишь шум дождя за окном.

— Ты хоть понимаешь — что такое одиночество? — отец спросил, все продолжая смотреть куда-то в стену. — Что такое страх? Нет, не боль — страх, когда ты понимаешь — что один. Совсем один. Когда так и тянет в петлю… когда жизни боишься больше, чем смерти, — отец отвел взгляд от стены и посмотрел на сына. — Смерть страшная, очень страшная. Но какова должна быть жизнь — если даже смерть перестает пугать? Но я никогда не был трусом и в петлю не полезу.

— Самоубийца трус? — негромко вырвалось у Вадима.

— Первый трус.

— Чтобы убить себя, много мужества надо, — голос Вадима дрожал все отчетливее, в памяти вдруг возникло бескрайнее поле, и эти бетонные блоки под окнами и арматура; и он, его тело — всякий раз, когда видел эти блоки, он представлял себя с торчащими из тела железными штырями и раздробленной о бетон головой. — На такое решиться… Какая же здесь трусость, — уже шептал он. — Здесь… Здесь как раз — смелость, и смелость первая. А, порой, и честь, — это сказал он, уже представляя самурая, совершающего харакири. Он тогда самураями был увлечен, японцами, мечами. И сам, в глубине души, мечтал вот так вот — погибнуть с честью.

Отец усмехнулся, глядел на сына пристально и все с этой, чуть заметной, усмешкой.

— Честь? — повторил он негромко. — Какая же это честь.

— Самурайская, — вырвалось у Вадима.

— Какая же это честь, когда брюхо себе вспарывают, чтобы позора избежать. Когда боятся. Боятся увидеть свой позор, услышать его. Вот выдержи этот позор, тогда — да, мужество. Мужество, как я считаю, равное святости. Не тот смелый, кто пулю себе в лоб или голову в петлю, — он на минуту задумался, — а вот когда ты в глазах всего мира тварью и подонком вышел, (и первым — в своих глазах), когда последняя шлюха плюет в тебя, и конца этому нет. И не бьет тебя никто, не режет, не пытает. Плюют только. И даже не плюют, а только говорят… очень