Ради братий своих… (Иван Федоров) - [6]
Государева либерея
Сквозь эту галдящую толпу Федоров пробивался с трудом. Странное чувство пробуждалось в нем всякий раз, когда он сталкивался с этими несчастными. Ему было жаль их — неприкаянных, неграмотных, затвердивших с грехом пополам десятка полтора молитв в надежде заработать с их помощью кусок хлеба насущного. Да не по душе была их готовность служить ради этого хлеба и богу, и дьяволу, и кому угодно. А ведь есть среди них и умные и способные. Дай им возможность учиться, научи их, и цены не будет…
Уже входя под арку ворот, услышал Федоров злобный, завистливый шепот в спину:
«Книгочий-грамотей!»
«Не вороти нос, может, и ты с нами стоять будешь».
«Одержимый!..»
Уже много дней слышит он за спиной этот шепоток. За что? Неужто поползли по городу слухи? Но какие? Да, он, Иван Федоров, одержим. Но не бесом, а великой идеей. Она захватила его, отобрала от друзей, от дома и будет держать всю жизнь. А сегодня день особый…
Стрелец в красном кафтане бердышом преградил ему путь. Совсем рядом проскакал бойкий всадник. Федоров узнал его — приближенный царя дьяк Иван Михайлович Висковатов. Всеми иноземными делами ведает. Федоров посмотрел, куда скачет дьяк. К государевым хоромам… Неужто тоже по его делу? И еще бережнее прижал к груди свиток, обернутый в зеленый шелк.
Страх не покидал его со вчерашнего дня. Владыка Макарий вчера после всенощной объявил ему, что царь Иван Васильевич самолично желает узнать, как он, Федоров, собирается подвижными буквами священные книги печатать. И надлежит ему, Федорову, назавтра поутру явиться в государевы покои.
После такого наказа не спалось всю ночь. Парило, точно перед грозой. Только какой грозой — небесной или царской?
По крутым дубовым ступеням поднялся Федоров до двери, затянутой голубым сукном. И, точно кидаясь в холодную воду, переступил порог…
Царь сидел, опершись на маленький столик, выложенный узором из желтоватой слоновой кости. Справа от него в кресле — митрополит Макарий. Прислонившись к стене, стоял, не спуская глаз с царя, дьяк Висковатов, а рядом с ним еще кто-то — коренастый, с окладистой седеющей бородой, в скромном коричневом кафтане. Федоров потом не мог вспомнить, как вошел, как бухнулся на колени на теплый пушистый ковер. Помнил только, как услышал повелительное царское:
— Встань! Подойди сюда!
Он подошел.
— Говорят, великую хитрость измыслил: подвижными литерами русские книги печатать собираешься. Поведай своему государю…
Начал Федоров, еще робея, подбирая слова, но постепенно воодушевился. Думал об одном — как убедить царя, что можно на Москве самим печатать книги. И Федоров рассказывал, как дотошно рассматривал книги поляка Феоля и белоруса Скорины, как выспрашивал Максима Грека о венецейце Мануции, как сам пытался вечерами резать подвижные литеры из дубовых брусочков и убедился, что даже дуб непрочен, а надобны для типографского дела немецкое олово, опытный резчик, добрая бумага и помещение.
Он говорил, глядя прямо в большие серые глаза царя и не видя его, говорил, а перед ним возникали картины всех его треволнений, радостей и печалей последних лет.
— Не личной славы ради, а для общего блага… Вот, государь. — И Федоров протянул Ивану Васильевичу бережно увернутый в шелк свиток.
Перегнувшись через стол, царь выхватил свиток и начал разворачивать его. Привстал с кресла Макарий. Замер в ожидании Федоров.
На белом листе итальянской бумаги полыхал киноварью отпечатанный подвижными литерами полный титул государя и царя Ивана Васильевича.
Иван Васильевич откинулся в кресле и, продолжай любоваться листом, строго и глухо спросил:
— Сам?
— Самолично, государь! У себя в чулане…
И вдруг царь захохотал:
— Царский титул… Подвижными литерами… В чулане!..
Опустил голову, стараясь сдержать улыбку, митрополит. Усмехнулся дьяк. Такого Федоров не ожидал. И тихо сказал, точно оправдываясь:
— Подтверждения ради… Для твоего, государь, и общего блага…
Царь перестал смеяться. Встал и, обогнув стол, шагнул к Федорову:
— Не в чулане начинать такое дело надо… Святой отец благословил тебя на него, и я без своей милости не оставлю. Печатню настоящую поставим, — он повернулся к Висковатову. — Здесь, в Кремле. У храма Николы Гостунского… Резать и отливать литеры будет мастер наш, Маруша, сын Нефедьев. Искусник зело добрый и в землях немецких побывавший. Ему же и за стан печатный ответ держать… С ним тебе новое дело начинать, — царь вполоборота повернулся к человеку в коричневом кафтане. Тот сделал шаг вперед и низко, но с достоинством поклонился…
— Быть тебе при нем верным сотоварищем. И отвечать за правильность книг наших, за красоту их и пользу. А за то, что угодил нам, покажу тебе нечто, Ивашка…
Царь Иван Васильевич шагнул к маленькой, едва приметной в стене дверце, обронив на ходу:
— Свечи, дьяк…
Шли долго, разными ходами, спускаясь по крутым ступеням все ниже и ниже. Наконец очутились перед небольшой железной дверью в стене. Царь сам отпер ее. Открылся чуть наклонный ход, весь одетый белым камнем. Федоров подумал было, что идут они в знаменитое хранилище государевой казны под Благовещенским собором, но ход был слишком длинным. И снова возникла железная дверь, и снова царь саморучно открыл ее.
