Федоров торопливо зашагал к деревне, будто именно там, на взгорке, в одной из этих потемневших изб под соломенной крышей должна была решиться сегодня, сейчас, его судьба.
Нет, не так прост, как говорят в народе, митрополит Макарий. Простой человек не принял бы на свои плечи великий труд собрать и объединить сотни излюбленных на Руси жизнеописаний святых и героев в единую огромную книгу «Великую Минею», не взял бы на себя составление Степенной книги — истории Российского государства. Макарий прекрасно понимает, что Москве и всей Руси необходима своя типография, и ждет помощи от Федорова.
Заночевал Иван в курной избе рядом с кузней. В горнице было смрадно и душно. На печи сладко посапывали ребятишки — мал мала меньше. В углу, сбившись в клубок, лежали ягнята.
Не в силах уснуть, Федоров вышел во двор. Вокруг стояла непроглядная тьма и давящая тишь. Тихий страх одиночества незаметно вполз к нему в душу, и Федоров вдруг представил себе старого, усталого монаха, заточенного в каменный мешок тверского монастыря. Каков он, этот человек, приехавший три с лишним десятилетия назад в Россию из Греции? Как выдержал он двадцать пять лет молчания и одиночества в тесной, полутемной келье?..
Когда Иван Федоров робко переступил порог кельи, узник что-то сосредоточенно писал при свете чахлой лампадки и, лишь поставив точку, повернулся к вошедшему. Федоров увидел перед собой коренастого человека с копной густых волос, длинными усами и большой скругленной бородой цвета перца с солью. На бледном лице сверкали быстрые черные глазки и выделялся большой нерусский нос с горбинкой.
Так вот он каков, знаменитый философ! Восемь лет он был любимцем покойного государя Василия III. Восемь лет переводил он для Руси книги с греческого, а в 1525 году собор епископов в Москве обвинил его в ереси и сослал в самый строгий монастырь.
— От митрополита? От самого Макария? — старец не давал Федорову ответить. То ли устал от многолетнего молчания, то ли разволновался в надежде обрести долгожданную свободу. — Макарий сам великий книголюб и бессребреник… Нет на свете ничего страшнее сребролюбцев и лихоимцев. Такие людишки за богатство все готовы продать: и душу, и совесть, и мать родную…
Узник приподнялся на цыпочки, чтобы дотянуться до Иванова уха, и заговорил свистящим шепотом:
— До чего дошло, должности церковные не по уму дают, а тому, кто больше заплатит. За осуждение священнослужителей, бога забывших, а свою мошну набивших, был я ввергнут в узилище… А почему суд неправедный и хищный был сотворен? Да потому, что истину утратили. Забыли наставления древних. Книг не читали и не читают. А уж если читают, то переписанные с ошибками и словами путаными.
От свистящего шепота заломило у Ивана в ухе. Он бережно взял старца под локотки и усадил на скамью.
— Отец Максим, не за того ты меня принимаешь. Я ведь человек небольшой. Всего-навсего привез грамотку игумену, да еще разрешил мне сам Макарий побеседовать с тобой, философом…
— Нет, нет. Ты меня не обманешь, — вновь перебил его Максим. — Хоть и говоришь ты, что маленький, а я чую, что неспроста приехал. Близка, близка моя свобода! При беде других людишек присылают — звероподобных. Ты уж мне, старику, поверь…
Голос узника стал громче, речь тверже. Может, забыв о всех своих горестях, вообразил он себя молодым на кафедре знаменитого университета Болоньи, где когда-то сам учился:
— Коли желаешь преуспеть в истинном понимании происходящего, читай книги. В них и только в них вся мудрость человеческая…
— О книгах и думал с тобой побеседовать. Многие годы мечтал об этом. Все надеялся, что увижу тебя и спрошу о книгах печатных, о городе Венеции, о знаменитом Альде Мануции…
— О, Мануччи!.. Великий человек. Я работал у него — он был мне другом. Только давно, ох как давно это было. Сколько ж прошло? Почти пять десятилетий… Тогда в Венеции было множество типографий, но лучшая была у Мануччи. А какие у него были печатные станы — штампы! А шрифты… Он сам создал новые, специально для своих книг… Смотри, сын мой…
Максим Грек схватил лист бумаги и стал рисовать, чертить, надписывая латинские названия и тут же переводя их на русский.
До поздней ночи не покидал Федоров тесной кельи узника. Он задавал узнику все новые и новые вопросы, запоминая каждое его слово. Только когда заметил, что старец сильно устал, заговорил шепотом и повторяется, понял, что настала пора расставаться.
— Попрощаемся, отец Максим. Может, даст бог, свидимся. Прими мою сердечную благодарность за науку…
— Свидимся. Надо еще свидеться. А это вот на память тебе сказание об Альде Мануччи. Хоть и писано оно мною для князя Василия Тучкова, человека мудрого и книголюба великого, но вижу, что и ты, Иван, его достоин будешь…
— Спасибо тебе за дар бесценный… — Федоров благоговейно поцеловал ссохшуюся руку старца.
Обратный путь показался Федорову короче и легче. Правду говорят — конь в конюшню быстрее бежит… Время от времени щупал Иван за пазухой: на месте ли подарок Максима Грека — листки с рисунками и заветная рукопись. Убедившись в их сохранности, опять отдавался своим радостным и тревожным думам.