Работа над ошибками - [24]

Сила (моя).

Запах перманента.

Моча… ощущение, запах ее мочи на моих пальцах.

Адвокат, что, впрочем, для него типично, не в состоянии понять единства этих причин, их внутренней взаимосвязанности; он пытается разделить их, распределить по значимости, извлечь из конгломерата равнозначных истин одну, главенствующую.

Вас ведь ничто не тревожило?

Эмоционально?

Во время, э-э, нападения. Вам не помешали?

Я качаю головой.

Чьи-то шаги? Голоса?

Нет.

(Пауза, во время которой он изучает записи помощницы.) Ее страх. Что вы имеете в виду под словами «ее страх»?

Это в некотором роде связано с шестым пунктом.

(Еще один взгляд в тетрадку.) Сила?

Именно.

Что «именно»?

Она боялась меня, это было хорошо. Я был хозяином положения. Я мог продолжить, а мог прекратить, и она никак не могла на меня повлиять. Она была бессильна, я забрал ее силу себе.

А. Понятно. Да, кажется, я вас понял. Но как же тогда ваш страх? Что имеется в виду в этом случае?

(Я пожимаю плечами.) Недостаток опыта. Я был снаружи, был среди людей – я хотел от себя слишком многого и слишком быстро. И вообще, от физического контакта с ней мне стало дурно.

Помощница шумно выдыхает – и тут же выдыхает второй раз, потому что ее спина неожиданно соприкасается со спинкой стула. Она швыряет на стол ручку. Какое-то мгновение мне кажется, что она сейчас что-то скажет, но адвокат делает предостерегающий жест, и она молчит. Я продолжаю говорить, намереваясь объяснить важность того обстоятельства, что миссис Дэвис-Уайт не была курильщицей, сказать про белизну ее кожи, и про переулок, и про неприятный запах пероксида, и про мочу… я очень хочу разъяснить важность мочевого фактора, но адвокат обрывает меня на середине фразы. И тогда я понимаю, что среди нас существует некое иерархическое право на гнев, на раздражительность. Адвокат только что, пользуясь своим положением, сорвался на помощницу. Теперь на меня. Но он не имеет права срываться на меня, потому что именно я – причина того, что мы вообще здесь собрались. Я, Грегори Линн (сирота, холостяк, с четырех с половиной лет единственный ребенок в семье). Так что пошел он.

Каждый раз, когда я вспоминаю о случае в переулке – каждый раз, когда я его рисую, – я вспоминаю его по-разному. И отличить вымысел от реальности становится все труднее. Иногда я крайне педантичен и отображаю события с большой точностью; иногда я сочиняю, фальсифицирую. В то же время все версии кажутся мне одинаково правдивыми – если некая история существует у меня в голове, значит, сама по себе она верна.

Факт:

Миссис Дэвис-Уайт обмочилась.

Вымысел:

Миссис Дэвис-Уайт испытала оргазм.

Она могла донести на меня, но не сделала этого. Могла доложить директору о непристойных рисунках, о том, что я на уроке географии онанировал под партой. Могла добиться наказания розгами, исключения, назначения новых сеансов у школьного психолога. А она не стала. Единственное, что она сделала, – это продержала меня в коридоре до конца урока и пустила в класс, лишь когда мимо меня прошли все остальные ученики со своими наглыми взглядами, смешками и шуточками. Она выдрала из моей тетрадки рисунки, изорвала их. Потом велела сесть за парту и переписать про облака всё-всё-всё: и таблицу, и данные, и то, что сама надиктовала. И простояла надо мной все то время, пока я – опустив голову и не решаясь встретиться с нею взглядом – занимался этим. Потом, так и не проронив ни слова, отпустила.

Рощица, школа, салон. Места, где я когда-то бывал. Места, где когда-то происходили разные события. Места, где сейчас не происходило ровным счетом ничего, кроме того, что здесь бродил я, вспоминая о том, что случалось тут раньше. Места, где я плодил призраков.

Переулок: место, где он выходит на дорогу, на ту дорогу, по которой отец ходил с работы в паб. Суббота, за неделю до поездки в Кардифф. Суббота, точно такая же, как тогда, когда мне было одиннадцать и три четверти. Сейчас – ранняя весна, тогда – лето. Стою в начале переулка и смотрю на него точно так же, как смотрели отцовы кореши августовским полуднем 1970 года. Сейчас – ни толпы, ни крови; только ржавая плита, тележка из супермаркета, корзинка с пустыми пивными бутылками, калейдоскоп граффити на стенах. Идет сильный дождь, настоящий ливень. Я пытаюсь вспомнить, шел ли дождь тогда, в тот раз, когда я прибежал сюда, отметившись за отца и его дружков. Меня не было около часа, я засиделся с комиксами в пустом покрасочном цехе. Потом вдруг понял, сколько прошло времени, выскочил и помчался к пабу. На углу толпились люди: дети, подростки, мужчины в рабочих комбинезонах, женщина-полицейский. У тротуара стояла машина «скорой помощи». Крутилась синяя мигалка. Сирены не было. Дэннис, из гальванического, тоже там был. Как только он увидел меня, схватил за руку и, сколько я ни вырывался, не дал подойти к месту происшествия. Сквозь лес рук и ног мне были видны только фрагменты: врач на коленях; тело в пропитанной красным одежде; мотоцикл, валяющийся на боку; еще одно тело; лицо. Папино лицо. Закрытые глаза, открытый рот – он всегда так спит.

Позднее, дома, я сидел на лестнице и подслушивал: Дэннис рассказывал маме, как все случилось. Из паба они вышли как всегда, ну да, выпили, но по чуть-чуть, не больше обычного. Пат не был пьяный, да они все были трезвые. Совершенно. Шли по дороге, вчетвером, и вдруг Пат заявил, что если сейчас же не отольет, то лопнет. Ну, ты знаешь, как это бывает. Остановились его подождать. Он забежал в переулок и встал у чьих-то ворот, у заднего двора. А потом стал выходить на дорогу и еще застегивался на ходу, а тут как раз мотоцикл.