Пути и перепутья - [59]

— Спасибо! — Олег схватил книжку, как спасательный круг, еще раз кивнул мне, и мы, даже не заглянув к Володьке, вышли.

Конечно, этот разговор у Елагиных осмыслил я гораздо позже. Тогда же вышел за Олегом с тягостной пустотой в душе, пигмеем перед чем-то необъятным, как усыпанное звездами небо.

В ту пору небо вообще занимало меня больше, чем земные дела. Оно давило мне на плечи. Возможно, из-за матери. Она ведь что ни день воздевала к небу руки, молясь богу, который в моем представлении то мирно дремал на облаке, то спрутом шарил по всем уголкам земли, карая грешников.

Но непостижимее бога представлялась мне бесконечность окружающих миров. Наверно, об этом не стоило так много думать. Олег, например, когда мы после одного урока астрономии заговорили о бесконечности, сразу замкнул ее в деловые границы.

— Туда сейчас не добраться, — он кивнул на небо. — Там пустота, самолетам нет опоры. Нужна ракета, она сама себе толкач, Но о них пока только пишут.

Я много читал о небе. Но непостижимость его от этого только росла. То, что узнано, — бесконечно малая величина перед непознанным. Узнаем в тысячу раз больше — ничего не изменится. До конца Вселенной никогда не добраться. Его и нет — конца. Я думал об этом до отупления, до тоски.

Вот что-то вроде такой космической тоски испытывал я и уходя от Елагиных. А Олег снова шагал пружинисто, ходко, размахивая томиком Томмазо Кампанеллы, восторженные фразы так и рвались из него.

— А эта Лизонька-то ничего! И Петр Кузьмич — ух, умнющий! Пора и нам, Васька, взяться за ум. Я и на речке об этом думал. Человек — сильный ли, слабый, темный или светлый — все от себя. Я, например, вспыльчивый — знаю. И нетерпеливый — мало что довожу до конца. Надо волю закалять — это главное. Говорят, холодная вода помогает, а зимой — растирание снегом. Ну и спуску себе не давать, баклуши не бить — надоело!

Он и еще что-то говорил, о передуманном там, на реке, говорил горячо, сумбурно, но на подходе к нашей улице замедлил шаг, умолк, а на углу, как будто ноги ему отказали, — и вовсе остановился, крепко потер грудь рукой.

— Не могу… Душа рвется отсюда… Разве люди у нас на улице? Отработать на заводе смену, сад полить, гвоздь забить да урвать что-нибудь на дармовщинку… Эх!

Он прислонился спиной к косой подпорке телеграфного столба. Сине-зеленым в свете луны, повисшей над притихшей улицей, было его лицо. Где-то в домах еще погромыхивали посудой, с какой-то дальней лавочки доносился невнятный говор. Шлепали но реке колеса парохода «Вторая пятилетка», везущего из прибрежных деревень ночную смену рабочих.

— Даже мать не прощаю, — глухо, словно из небесных далей, доносилось ко мне. — Пусть всю гражданскую была с отцом, пусть себя для него не жалела, жила с ним душа в душу. А на Митьке-то купилась? И еще… Этот Федор Ковригин… Я потом узнал — он же тот акт подписал! Уже после… когда отца… в овраге… Та бумажка так на нашей терраске и лежала, я забыл про нее. А он мать и опутал: «Давай подпишу и отдам куда надо. Мы этого Митьку к стенке поставим…» Гад! Заюлил. Статью написал: «Памяти друга».

И вдруг что-то встряхнуло меня: это Олег сгреб в кулак рубашку на моей груди, жадно впился мне в глаза.

— Ты же помнишь? А? Помнишь, как Федор драпанул от сарая? Помнишь! Ну, погоди! Это так ему не пройдет! Коммунист называется! Барахло!.. Подержи-ка!

Была лунная ночь. Был прямой, взбегающий в гору прогал нашей улицы, чья-то смутная тень впереди. Олегову книгу в руках я почувствовал после, когда тень будто накрепко вросла в дорогу перед беленой, отливающей синью мазанкой Цыган — Ковригиных. И тогда мне почудилось, что улица не спит, она только притаилась, как и все вокруг, в ожидании чего-то неизбежного.

Тень сломалась, поклонилась земле. Снова выпрямилась, замахнулась чем-то тяжелым. Я зажмурился, будто стекла уже полетели, но тень вдруг кашлянула, что-то шмякнулось оземь — не иначе как кирпичина. Послышался вздох или стон, а потом негромкий, с хрипотцой голос Олега:

— Федор Ковригин! Выдь на улицу!

Где-то встревожился пес, вспыхнули желтым светом чьи-то окна.

— Выходи! Слышишь, ты?! — уже на всю улицу вскричал Олег. — А то стекла побью! Ты предатель! Ты трус! Слышишь, ты?!

Окна вспыхнули уже во всех соседних домах. У Ковригиных еще оставались темными, но одно из них вдруг распахнулось, и кто-то в белом суматошно сиганул на улицу.

— Ты чего? Ты чего? — донесся испуганный шепоток Ковригина. — Люди спят, а ты… Не шуми… Зайди в дом. Поговорим по-хорошему…

— Мне с тобой и на улице разговаривать тошно… Только знают пусть все, какой ты коммунист! — во весь голос, но ровнее и тверже продолжал Олег. — Ты и акт подписал, и в газетке статью напечатал. А что ты там у сарая орал? Как ужом извивался? Забыл? Думал: нет отца — и свидетелей нет? Врешь! Мы каждое слово твое запомнили… Где ты, Васька? — вдруг выкрикнул он.

Я стоял уже в тени своего дома. Прошмыгнул туда, когда захлопали калитки и на шум потянулись люди. Я бы охотно укрылся в доме, да увидел, как дрогнула занавеска и к стеклу будто приклеилось белое лицо матери.

Не помню толком, что потом произошло на дороге. Все смешалось в моей голове, заглушилось презреньем к себе, диким страхом, что меня найдут, — я все-таки лег в лебеду у нашего дома.