Пути и перепутья - [58]

Олег взглянул в лицо учительницы и на этот раз не отвернулся. Только чуть склонил голову.

— Мы все дни спорим об этом с Петром Кузьмичом, — торопя слова, заговорила Елагина. — Он для меня авторитет. Он блестяще знает марксизм. Но он смотрит на жизнь, на людей слишком общо, теоретически…

— Лиза! Да социализм — это и есть наука! — Петр Кузьмич встал, бесшумно заходил по комнате. — А ты прости меня… Ты, Лиза, очень горячий, очень искренний, преданный человек. Но ты слишком поддаешься чувству. Ты, как выражался Ленин, в некотором роде и есть «революционер чувства». И Иван Сергеевич…

— Пусть! Пусть! — Елизавета Александровна подалась вперед. — Но это прекрасно! И это необходимо людям, необходимо как… любовь! Без чувства не сжечь обывательщины! Мерзости, дикости, мещанства!.. И без примера людей отважных, безоглядно честных… Поверь, Олег! Я не коммунистка формально — действительно, кое-кого еще раздражает мое дворянское происхождение. И я не в обиде: еще близка та, прошлая, жизнь… Но я всей душой — понимаешь? — с твоим отцом! Одни становятся коммунистами — жизнь их делает. Другие, я верю, рождаются ими — светлые, ясные, неподкупные. Коммунист — это человек хороший, душевный, настоящий. И пусть даже безотчетно, но…

— Безумству храбрых поем мы песню? — слегка усмехнулся Петр Кузьмич.

— Здесь не было безумства!

— Но не было и… расчета, что ли, знания, тактики борьбы. Я не скажу, что жертва напрасна. Но она не была неизбежной…

— Да, может быть… — Елизавета Александровна говорила очень уверенно. — Ты б и не попытался, наверно, облегчить участь этого Митьки его добровольным признанием, сразу пошел бы в милицию… Ты мыслишь большими масштабами. Для тебя Щербатый нуль. Да и он к тебе ни за что не подошел бы. Но это не значит, что Иван Сергеевич не прав, пойдя на риск, все взяв на себя… Ты думаешь о переустройстве общества в целом. Для тебя помощь одному человеку, да еще в мелком деле — потеря времени, благотворительность. Ты, не щадя себя, добиваешься, чтобы на путь новой жизни встали сотни и тысячи. Это будет. Но не сразу, Петя… И не по команде… У меня нет твоей логики. Я действительно все понимаю сердцем. А сам-то ты, Петя? Ты только рассуждаешь иначе. А как живешь? Тебя влечет к производству. Ты талантливый инженер. У тебя много технических идей. А ты, забросив почти готовую диссертацию, не можешь отказаться от поручений горкома партии и мотаешься по городу и деревням с лекциями о коммунизме и революции. Почему? Тебе кажется, что лучше тебя никто не донесет необходимого. Ты опасаешься передать свое дело в другие руки, думая, что они будут холодными. Это не от чувства?

— Да, признаю… Я сейчас разбрасываюсь, — Петр Кузьмич подошел к окну. — И мне действительно кажется, что о дорогих для всех нас вещах стали говорить или сухо, или высокопарно, или слишком отвлеченно от жизни. Но это другое…

— Олег! — Елизавета Александровна, видно, отчаялась переубедить мужа. — Я понимаю, Олег. Тебе сейчас… после этого… все кажется мерзким. Ты никому не веришь. Для тебя, кроме отца, нет рядом примера. Но ты тогда сам стань таким, каким хочешь видеть людей! Это единственный выход! Шагни первым! Воспротивься чуждому. Как твой отец…

— Да-да! — торопливо поддержал ее и Петр Кузьмич. — Тебе, Олег, действительно нельзя сомневаться. И путь твой ясный — о нем мечтал для тебя Иван Сергеевич… Вот Вера Ивановна передала нам: ты обмолвился Зое, что уйдешь из школы на завод. Но это отступление, Олег! Чего бы ни стоило, твой долг — выучиться, выйти на более дальние и высокие рубежи, чем отец.

Олег встал, кивком указал мне на дверь, готовый распрощаться, но, опустив голову, переминался с ноги на ногу, будто не разрешив для себя все до конца. И вдруг спросил:

— Скажите, Петр Кузьмич, а коммунизм непременно наступит?

— Непременно!

— А как доказать?

— Есть наука.

— В школе ее не проходят?

— Как науку — нет. Там, видишь ли, — Петр Кузьмич покосился на жену, — там больше напирают на чувства. Чтобы понять марксизм, его философию, нужны глубокие знания.

— Но отец понимал? У него было три класса…

— Гм… Пожалуй.

— Рановато тебе думать об этом, Олег, — мягко вмешалась Елизавета Александровна.

— Почему рановато? — возразил Петр Кузьмич. — Семилетка за спиной. Пусть начнет не с теории. И знаешь, к чему я сейчас пришел? Ты права в отношении чувств. Они, конечно, у многих первый и главный толчок и к борьбе, и к теории. Стоит только проследить, как мучительно, долго и страстно люди шли к социализму. Через утопию к науке, к действию… Стоп! — Он круто повернулся к жене. — С этого бы и начать в школе: с серии ярких портретов борцов и искателей. Ты слышал что-нибудь, Олег, например, о Томмазо Кампанелле? О! Это гигантская личность! Четверть века в четырнадцати тюрьмах томила его инквизиция, а он в застенках написал «Город Солнца»… Вот! — Елагин безошибочно выхватил с полки небольшую книжку в сером переплете. — Слушай:

Коль позабудет мир мое, твое

Во всем полезном, честном и приятном,

Я верю — раем будет бытие,

Слепое чувство — зрячим, не развратным,

И гнет тирана — братством благодатным.

Это стихи Кампанеллы. Тут и «Город Солнца». Хочешь почитать? Потом поговорим.