Пути и перепутья - [60]

Меня, как узнал я потом, никто и не искал. И мне было жалко, что не услышал и не увидел всего тарарама у дома Ковригиных. А там и смешное было. Федор выскочил на улицу в одних подштанниках. Нюрка бросила мужу одеяло прикрыться, но он так стал кричать на Олега, что оно слетало, и Терентий Хватов под зад коленом подтолкнул Ковригина к дому:

— Штаны надень. Срамно… Тут и бабы.

Кто-то из женщин выкрикнул:

— С него и подштанники снять! Да крапивой или орясиной… Прохиндей… Из воды сухим выйдет!

Федор скрылся в доме. За него драла глотку жена:

— Завистники! Чего разорались? Заело, что Федька сызмалу распоследним батраком в деревне ходил и на заводе чумазым из чумазых, а тут выучился, в люди вышел, в завком попал, костюмчик надел. Так за дело! Оценили его. А вас злость распирает!

— Не ври, дура, из-за тебя и позор несу! — крикнул Федор из окна — на улицу еще раз выйти он не рискнул и пытался умаслить Олега издали. Даже всхлипнул. — Сынок! Ты теперь для всех нас вроде как сын… Нешто не понимаю твое горе? Потерять такого отца… Я сам — при всех клянусь! — почитал его за отца… Он на завод меня пристроил и на курсы послал. Я и в его политкружок ходил — глаза он нам открывал! А ты с камнем ко мне… Эх! Да скажи, чего тебе надо, — все отдам, до последней рубашки.

Но Олег, прокричав свое, словно окаменел в молчании. Зойка со слезами тянула его за руку:

— Я боюсь… Одна в доме… Пойдем же, пойдем!

И Терентий Хватов натужно, рассудительно внушал:

— Тут не Федьку одного… Тут нас всех надо сечь и судить… Федька — что же?.. Он, наверно, только рано в партию влез. Не по его уму она и заслугам… И в завкоме работать зря согласие дал… У станка был на месте, по всему заводу гремел… Не без помощи дружков, конечно, мы-то знаем, как он мастеру с каждой получки магарыч выставлял… Да уж кто без греха?..

Но увести Олега смогла только мать. Тетя Вера примчалась домой раньше всех из второй смены, словно чуяла неладное. И, ни о чем никого не расспрашивая, кинулась к сыну:

— Олег! Дай душе покой! И моей и своей! — Она расплакалась, прижалась к сыну. — Что же делать? Его не вернешь… Надо жить. Больше всех я виновата… Я, Олег! Мне бы этого Митьку на порог не пускать! Ну, пошли, сынок… Истерзалась я за тебя… Пойдем! Хочешь, встану перед тобой на колени?..

— Не позорься! — буркнул Олег и побрел к себе.

Толпа на дороге гудела еще долго, а я все лежал ничком в лебеде, едва ли сознавая, где я и почему. Только книжка Олегова вернула меня к действительности: я, приученный матерью, всегда с опаской относился к чужим вещам, боялся к ним прикоснуться. А тут держал дважды чужую книгу: даже не Олегову — самих Елагиных.

Улица уже затихла, опустела дорога, но дверь на террасу Пролеткиных была открыта, и оттуда на кусты акации падал яркий свет. Я, прищурясь, пошел на него, держа в руках книжку. Я опешил, наверное, избавиться не только от нее, но и от самого Олега, потому что, возвратясь домой, лег в постель и расплакался. Припомнился не просто холодный, а, казалось, презрительный взгляд Олега, которым полоснул он меня на террасе.

— Где ж ты был? — спросил он, сидя напротив матери, резавшей хлеб, хмурый и бледный, и, не дожидаясь ответа, отвернулся к окну, выходящему в темный сад. — Может, чаю с нами попьешь? — пригласил, подавив то ли вздох, то ли усмешку. — А потом — знаешь что? — он все-таки чуть-чуть оттаял. — Будем книжку эту читать! До утра! Все равно не уснуть…

Я попятился к двери, положив Кампанеллу на край стола, и молча замотал головой. Меня никто не удерживал.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Дед был не в себе. Это заметили все. Не по внешнему виду: наш старый математик уже достиг той черты, за которой люди почти не меняются до самой смерти. Просто не обходил он в этот раз парты избранников — постояв у стола, тихо откатился к окну, на наши удивленные взгляды сердито обернулся и будто всех оттолкнул от себя:

— Сами сегодня будете разбираться! Сами! Уже не маленькие. — Он назвал страницу и номера задач. — Кто решит, тетрадочку на стол. — И снова отвернулся к окну.

Все застыло за его спиной. С портретов загадочно взирали на класс знаменитые ученые. Карты струили со стен голубую грусть морей и океанов. Тускло поблескивали бока колб, реторт и пробирок в шкафу. Класс замер. А Георгий Михайлович все стоял и стоял возле окна. Мало кто из нас решал задачи. Все пытались понять, что происходит с Дедом, что приковало его к окну. Я приподнялся и вслед за Олегом выглянул на улицу. Ничего особенного. На телеграфном столбе парень подул на озябшие руки и потянулся к изолятору заделывать провод. Грузовик с полным кузовом домохозяек прогромыхал по шоссе. Наверняка в поле, спасать остатки картофеля: скоро ударят заморозки. Ребята за школьной оградой пинали консервную банку. Далеко у горизонта червяком переползал по мосту над рекой длинный товарный состав.

Были ли смысл и связь в этих пестрых картинках? Не знаю. Для Деда могли и быть. Он и тридцать и сорок лет назад смотрел на жизнь из классных комнат.

Но окно разлиновалось косым пунктиром дождя, потом затянулось струящейся шторкой, и Дед повернулся к классу.

— Я — все! — не преминул заявить о себе Хаперский, положив тетрадь на учительский стол.