Пути и перепутья - [41]

Он улизнул бы и в тот роковой для себя день — из толпы, забившей проходы между станками, он уже протолкался к двери. Да с улицы вдруг шагнул на него сам бородатый Полкан — саженного роста слуга и телохранитель директора.

— Позволь! Позволь!

Полкан сильной рукой отшвырнул Ивана в сторону, освобождая дорогу хозяину, который шествовал за ним с целой свитой помощников. Все по привычке сдернули картузы, кепки и, притиснув Ивана к директорской свите, хлынули в проложенный Полканом проход. Иван очутился у самой трибуны.

Директор стоял на подмостках всего в двух шагах от него. Иван видел дорогой хром хозяйских ботинок, острые стрелки серых шевиотовых брюк да волосатую руку на набалдашнике трости, инкрустированной перламутром. Пока директор не заговорил, Иван ничего другого не видел. А ровный, напористый голос директора холодным ветром остудил его голову:

— Завком предъявил мне как ультиматум новый тариф. Его придумали политиканы, незнакомые с азами производства. Но революция дала нам свободу не для анархии. Завод, как сложный организм, включен в общую сеть рынка и производства. Он не может подчиняться произволу сумасбродных страстей. Забастовки, прогулы, митинги уже обескровили нас, поставили перед финансовым крахом. Принятие нового тарифа приведет к остановке производства. Завод уже не имеет металла, кончается топливо, нечем оплачивать электроэнергию. Перед лицом ультиматума совет акционеров, с которым я незамедлительно снесся, с завтрашнего дня останавливает все производства, кроме снарядного отдела, работающего на оборону.

Высокий, с сухим костистым лицом, с тонкой дужкой пенсне над переносьем он говорил, скосив глаза в сторону, почти не размыкая губ. Длинная золотая цепь на вислом, оттянувшем жилет животе вздрагивала при каждом слове.

В словах этих, вроде бы уверенных, четких, был какой-то опасный изъян, Иван сразу уловил это, но догадался, в чем дело, уже после того, как директор умолк, а тишина в цеху еще не растаяла:

— Постойте! Как же так? Есть металл! Целый состав в магазины сгружен!

Он не думал кричать и даже голоса своего не услышал. Он только припомнил, что день назад посылал его мастер разгружать платформы с металлом… А вышло, что взорвал тишину.

— Нас надувают, товарищи!

Иван не поверил сначала, что этот сильный и хлесткий голос, сразу берущий за душу, идет от столь тщедушного на вид человека со светлой, клином подстриженной бородкой, чуть вздернутой кверху. Но этот узкоплечий человек с высокой и тоже клинообразной шевелюрой то приподнимался на носках, то опускался и, сжав кулаки, натужно и мерно бросал в толпу горячие, как раскаленные угли, слова:

— Тариф — не выдумка… Союз металлистов Питера уже отвоевал его у заводчиков. Я привез этот тариф сам, а с ним революционный привет питерских рабочих и наказ не поддаваться на провокации хозяев. Нас пугают локаутом, а это — голод и нищета. Не поддадимся! Большевики давно говорят о рабочем контроле над производством. Он нам — как воздух! И наш ответ директору — комиссия для проверки финансов и фондов завода! И если дирекция не обеспечит работу цехов, мы найдем, кому управлять заводом!

Комиссию создали тут же. В нее от механического цеха под горячую руку крикнули и Ивана. Он пальцем о палец не ударил в этой комиссии, однако его невольная «речь» обошлась ему дорого.

У директора уплывала власть из рук. Его лишили даже права уволить кого-нибудь без согласия завкома. И угрозу остановить завод директор не посмел осуществить, надеясь заморозить новый тариф в «примирительных камерах», созданных согласно закону из равного числа рабочих и администраторов. Все шло еще, как в игре «перетягивание каната», где силы сторон примерно одинаковы. Но один невыбитый козырь у директора все-таки оставался. Через военного комиссара он мог отправлять неугодных рабочих на фронт. Тут и завком был бессилен.

Так Иван и попал в запасной полк, расквартированный в их городе, чтобы, малость пообвыкнув, следовать на фронт. Полк жил теми же жаркими митингами, охотой за пропитанием и изнывал от вшей. К тому же заводские большевики, надев шинели вместе с Иваном, сразу начали агитацию против войны и отправки солдат в окопы. Они-то и привели на митинг того оратора-бородача, которого Иван видел в цеху. Полк выходил из подчинения офицерам.

Ивана все это мучило. Он не понимал, как можно прекратить войну, если немцы не разбиты и, брось фронт, заполонят всю Россию, и непонятность эта угнетала его. Хотелось дела, определенности. Он готов был отправиться на фронт. Но полк, кроме винтовок для караульной службы, почти не имел оружия. Возможно, его просто прятали от ненадежных солдат. За полгода Иван только раз побывал на стрельбище, где досталось по три патрона на брата. Ходить в караул, побыть хотя бы часовым в желанном одиночестве стало для Ивана единственной отрадой.

Но он не знал, что эта лютая ночь настолько измотает его муторно воющим ветром, который выдувал из него не только тепло, но и способность думать, так и эдак перетасовывать пережитое. И гадать не гадал о том, что памятью его завладеет Вера. И, само собой, убегая от человека, поломавшего его судьбу, он и не предполагал, что в эту ночь столкнется с ним лицом к лицу.