Пути и перепутья - [40]

Вера шла впереди и чуть боком к нему. Ее будто несло ветерком. А его — вслед за ней, ветром слов ее, внезапным желанием разглядеть, запомнить все, что видел украдкой, — темный узел волос, и высокий подъем ноги, подушечки щек и под ситцем в горошек по-крестьянски тяжелую грудь. Но вдруг кончился город. Они вышли прямо к полям, над которыми невдалеке на пригорке возвышалась, как остров, купа пышных многолетних деревьев.

— Знаешь, кто там живет?

— Да! — Иван вспомнил рассказ старого мастера, как у немцев на даче копали пруд, мостили дорожки. Островерхий, с высокими окнами дом смотрел сквозь деревья чужеземно и гордо. — Директор!..

— Я! — беззаботно рассмеялась Вера. — Ага! Испугался!.. Не трусь! Директор там почти не бывает. А мы с барышней завсегда — зимой и летом. Ей врачи предписали за городом жить. А она и рада-радешенька: от отца подале и с друзьями водиться вольнее.

Но и Вера на миг приутихла, словно взглянув туда, где сама прижилась, его глазами. Потом доверчиво коснулась его плечом.

— Во живут-то, да? У них рядом с заводом квартира — целый этаж. И в городе каменный дом. И в Москве хоромы. И в Питере. А не война — и у моря бы дачу отгрохали. Земля уже куплена…

Он донес ей корзину до самых ворот, но, простившись с девушкой, не мог никак распроститься с луговой зеленцой ее глаз, когда, потянувшись к нему в благодарности, опалила она его губы призывным шепотом:

— Хочешь, к ним проведу? Все царство-государство увидишь…

— Не-ет!..

Он ушел, чтобы вновь по выходным искать ее на базаре, находить и идти с ней в тревожной близи, ощущая камнем на сердце свою немоту, свой испуг перед миром, настежь открытым ему. Однажды Вера, проверяя себя, не его, завлекла своего странного кавалера за ограду директорской дачи, на суд юной хозяйки.

Тоненькая миловидная девушка в коричневом гимназическом платье, с бледным, худеньким личиком, запрокинутым тяжестью белокурой косы, выпорхнула из сторожевой будки, где дожидалась их возвращения с базара, и, ослепив Ивана белозубой улыбкой, как старому знакомому, погрозилась пальчиком:

— Нынче вам не сбежать! Вы и друзей моих заинтриговали. Они даже поспорили о вас. Пойдемте!

На крокетной площадке, возле круглого с высокой отбортовкой пруда, окаймленного плакучими ивами, без азарта гоняли шары нарядные парни и девушки, но и их и тех, кто сидел вокруг столика под могучим раскидистым дубом, занимала не игра, а какой-то затянувшийся спор. Сутуловатый очкастый парень с кустистой антрацитного блеска шевелюрой над носатым лицом еще на подходе отбил Ивана у девушек.

— Мы вас ждали, — отрывисто заговорил он, взяв его под руку, — как арбитра. Разрешите наш спор… Только честно! Вы большевик, меньшевик или эсер? Все рабочие нынче социалисты. Так или нет? Говорите открыто. Здесь доносчиков нет. Здесь друзья свободы, искусства…

— И маниловских грез, — как бы предостерегая Ивана, добавил с усмешкой коренастый человек в накинутой на плечи инженерской тужурке, в котором Иван узнал технолога из главной конторы, навещавшего цех.

— Так нельзя, Петр Кузьмич! Это против правил!

К инженеру с протестом подбежала сама барышня. И очкастый, увлекая за собой Ивана, показал инженеру кулак.

— Вы, Елагин, не рушьте договор, не щеголяйте своим низменным материализмом… — И вновь принялся за Ивана: — Так кто вы? Скажите, пожалуйста…

Иван не струсил. Он только окаменел, как будто грудь его окатили ледяной водой, заморозившей и само дыхание.

— Не знаю… — выдохнул он наконец, смяв в руках кепку.

— Вы говорите, не бойтесь, пожалуйста, — мило улыбнулась ему молодая хозяйка.

— Не знаю! — повторил Иван.

— Вы за войну до победного конца? За доверие Временному правительству? Или вы за Советы? — не отставал очкастый.

— Не знаю… Не знаю, — твердил на все их вопросы Иван, пока от накатившей вдруг ярости не повернулся к воротам.

— Так кто же грезит, Елагин? — унес он с собой торжествующий возглас очкастого. — Не большевики ли, обожествляя рабочих?.. Только интеллигенты способны разлить по земле свет свободы, добра и правды!

И голос хозяйки припомнил Иван впоследствии:

— Куда же вы? Мы будем кушать картошку!

С тех пор Иван обходил базар стороной. Но странно: город, такой многолюдный раньше, вдруг опустел для него. От домов, от людей, от всего, что его окружало, веяло скукой и грустью.

Утешением стал металл, над раскроем которого Иван работал в цеху. Каждый новый, синеватый от неровной окалины стальной лист обещал превратиться в груды зеркальных лекал, штангенциркулей, кузнечных штампов и всякой иной хитрой оснастки, чем снабжал все цеха их инструментальный участок. Даже дома за обеденным столом Иван частенько мерекал и так и сяк над оставленной в цехе заготовкой, чтобы утром без лишних потерь хитроумно раскроить лист на десятки будущих деталей.

И, возможно, эта первая страсть, обличившая в Иване мастера, удержала бы его от других цеховых страстей, грозящих всему, чем он жил, во имя чего-то туманно-грядущего. Помешала его же нерасторопность.

Под стеклянную крышу их механического цеха сходились тогда митинговать со всего завода. Тут для ораторов соорудили даже подмостки. Но Иван при вести о каждом новом митинге прятал с глаз долой, что только мог спрятать, — под шумок из цеха исчезали инструменты, однажды даже срезали ремень трансмиссии, — и спешил за ворота.