Пути и перепутья - [39]

— Не цапай! Окаянный! — всполошенно вскочила она, стукнув Ивана по руке.

— Я помочь тебе хотел, — пробормотал он, бросив в корзину поднятый огурец. — Руки отдавят…

— Помощники… — Девушка смерила его косым недоверчивым взглядом, потянулась за корзинкой, но, охнув, схватилась за колено. — Звери… — Избоченясь, она повернула к нему лицо, взмахом ресниц притушила в глазах зеленоватые искры и не то всхлипнула, не то рассмеялась. — Так помогай!.. Чего остолбенел! Ты, кажись, тверезый… Чуть-чуть отойдем в сторонку, всю растрепали…

Она присела на тесаный камень в полуразрушившихся старинных гостиных рядах, забила рот шпильками и, подняв руки к раздерганной прическе, уже спокойным, устойчивым взглядом приковала к себе Ивана. В глазах ее будто нежился, отражая нависшую зелень, тихий лесной ручей, а Иван стоял над ним бездумно и одиноко.

— Глянь-ка, охромела! — удивленно засмеялась она, растирая ушибленную ногу. — А может, ты и корзинку мою донесешь?

— Донесу… — Иван степенно кашлянул.

Она приглушенно рассмеялась.

— Заводской?

— Заводской.

— Чую… А я деревенская — вся насквозь. И вашего города будто не вижу… В глазах луга да леса — убег! — Она протянула ему руку и встала. — Подумала, что и ты фармазон, как все… У меня против них — во!.. — Из-под широкого пояса длинной юбки она выхватила старую вилку и закрыла от смеха глаза. — Помогает! Ей-богу!..

Она была сухонькая, совсем неброская — особенно когда по-деревенски вновь повязалась платочком. Быстра в движениях, но не суетлива. И, главное, ничем не задевала его. Он только нес ее корзинку, а так — будто брел сам по себе, куда глаза глядят, потому что голос девушки звучал в стороне, как привычный голос толпы, не обращенный к нему и ни к чему его не обязывающий.

Ее звали Верой, а мать его Варей — очень сходные имена. Но Вера — прислуга. Что ж? Для девушек дело обычное. Наверно, скучное: воля не своя. И душу не с кем отвести. С господами как разговаривать? Вот и заливается она, будто поет, — соскучилась по разговору. О чем?.. Все-таки завладел им разлетный, бьющий смешинкой голос:

— У господ, думаешь, райская жизнь? И я раньше так воображала. Рот разинешь на разодетую барыню — ах, богиня! А она с тоски не знает куда деться… Все вразброд у них, все не в радость. Сам хозяин издерганный, злой, на пилюлях живет. Его служба изводит. И жена. Она княжеского рода, жить в столицах приучена. Раз в полгода прикатит сюда: «Не могу… Задыхаюсь… Провинция». И опять в Петербург. Сын в нее. Все какой-то особенной жизни искал. В офицеры подался, думал, шпорами только будет щелкать. А тут с немцами война. Он на фронт загремел — и пропал. Отец сон потерял: ведь единственный был наследник. Лиза — дочь — для них что ломоть отрезанный. Да, да!.. Она мне все рассказала!.. Господа сами ее от себя отпихнули: «Чудна́я!» В пять годочков ей череп долбили. Ужас! После кори осложнение — гной под ухом собрался. В Петербурге знаменитый хирург кость ей долбил. Спас. Только вроде бы стала чудной. Как дурочка. Заговорят с ней — в слезы или бежать куда подальше. Стали дома ее запирать, гостям стыдились показывать. А Лиза услышала как-то разговор о себе — мол, дурочка, вот наказание: даже учить нельзя, придется век с ней мучиться — и в истерику: «Я не дурочка!.. Вы просто не любите меня. А я выучусь!.. Увидите!..» И было так — месяц учится дома, месяц болеет и плачет. А до гимназии все-таки дотянулась — назло родителям. А сейчас хоть куда! Золотую медаль ей в гимназии сулят, от кавалеров отбоя нет. Очень милая барышня, но все-таки, и правда, малость с чудинкой. Может в роскоши купаться, а не хочет: «Не мое… Не заработала». Я ей: «Так отец заработал… Ведь он отец…» — «Ну что ж, что отец?.. И он всего, что имеет, не заработал…» И живет она не в хоромах отцовских, а со мной во флигельке. Ей отец все, кроме птичьего молока, к столу присылает, а она мне: «Вера! Не хочу ничего… Свари картошки в мундире». Я уж себя исказнила, что пример ей такой подала. По харчам деревенским как-то соскучилась — и свари для себя чугунок картошки. Вилковая капуста была квашеная. Я за милое дело картошку облуплю, посолю, в листок капустный оберну — он холодный! — и в рот. В охотку-то ведро умнешь. А тут Лиза моя из гимназии прибегает. «Что вы, Верочка, делаете?» Не чудная ли? Сама ко мне все время на «вы», а от меня только «ты» требует… «Вам, наверно, у нас голодно? Вы скажите». А я: «Нет. Деревенской еды захотелось». Ну она и подсела ко мне. Картошка пальчики жжет, я ей листок капустный сую. Она: «Ой, как вкусно! Верочка, милая! Мы теперь «друсвоисов» не на чай будем звать, а на картошку в мундире!» Не чудно ли? Девятнадцатый год, а сама как дитя. И «друсвоисы» — компания ее: гимназисты, студенты, инженер один ходит. Тот, по-моему, только на Лизу смотреть: молчаливый такой, степенный. А другие — беситься и спорить. Соберутся — дым коромыслом: говорят, говорят, кто кого переспорит, а о чем — не понять… «Друсвоисы» эти самые — язык сломать можно! — Лиза мне объяснила: друзья свободы и чего-то еще… Ага! Искусных, что ли… А картошку мою тоже на «ура». Я, конечно, к ней то капустки, то огурчиков малосольных наготовлю. Вот за этим на базар и ходила… Мне лишь барышне бы угодить. Она с жизнью будто играется, в своей сказке живет, ждет чего-то… А чего дождется? Очень уж она на них не похожа. Ни на родителей своих, ни на друзей. Страшно мне за нее…