Пути и перепутья - [38]

Иван запомнил дядю могучим и крепким. Став мастером, старостой цеха, Григорий держал дома сыновей в строгом духе артели. По-артельски садились Синицыны за стол вокруг обливной глиняной миски, строго по очереди черпали щи, а если ломали порядок, то безропотно сносили гулкие шлепки отцовской деревянной ложки по крепким лбам.

Ивана ложка мастера обходила. Сироту он баловал. Сам в приходскую школу отвел.

— Учись, Ванюха, счетоводом сделаю. В тебе проворства нашего и силы нет, а умишко, видать, играет.

Удивляясь школьным успехам Ивана, возмечтал вывести приемыша и в инженеры, книжки дарил.

Несокрушимой казалась могучая сила дяди Григория. Но в пятом году, когда затрясли завод беспорядки, зашатался и он.

— Смутьяны! — крыл кого-то, возвращаясь домой. — Молчать не стану!

И, похоже, по его докладу уволили весной из цеха главарей забастовки, потому что к зиме, когда встал весь завод, Синицына первым из мастеров рабочие вывезли на тачке за котельную и спустили кувырком по откосу угольного шлака. Приплелся он домой без шапки, пьяный, всклокоченный, до полусмерти избил жену, а к утру заметался в жару и бреду. Осилил он и крупозное воспаление легких и, бог дал бы, перемогся совсем, не сходи на усмиренный карателями завод. Вернулся оттуда пьяней и взбешенней прежнего: в родном цеху с ним не здоровались даже сопляки — подносчики деталей, которые раньше говорили спасибо за каждый тычок и пинок. А залп карателей по рабочим на кладбище будто угодил и в мастера. Григорий запил по-черному, стал заговариваться, в одних подштанниках и босиком буйствовал на морозе, а после свалился и больше не поднялся.

Конца старого мастера Иван не видал. Под горячую руку тот сам перед смертью выставил племянника за дверь.

— Что ты вылупился на меня, воровское семя! — завопил, швырнув в Ивана сапог. — Я чист перед богом! Перед любым скотом! Умен стал? Умней на улице! Сам себе хлеб добывай!

За перепуганным Иваном кинулся следом Петр, старший сын мастера, слесарь, как и два его младших брата.

Петр проводил подростка в «номера» — старый барак, где на двухъярусных нарах спали вповалку рабочие. Утром повел Ивана на завод.

— Батя тебя жалеет. Он тут же за другом своим послал, приказал на завод тебя определить, — объяснил дорогой. — Попервости стружку будешь сгребать, детали, инструмент подносить, а потом, не заленишься, в слесари выйдешь: ты грамотный. А к старику моему лучше не суйся: ему ни до кого, он и мать от себя прогоняет. Его в цеху немецким холуем прозвали. Может, и за дело. Очень уж верил мой батя хозяевам. Ему-то они немало добра сотворили. Только за чей карман? Мне один умный мужик как по нотам доказал, что с каждого нашего рубля хозяева полтинник себе крадут. Понимаешь?

— Нет…

Ничто тогда еще не волновало Ивана, кроме смутной надежды на избавление от креста, завещанного ему от роду: жить из милости, робкой тенью, в полусне, полуправде, почти не сознавая себя.

— Новичок? Ляжешь тут. А в субботу пол вымоешь — откуп с каждого, кто встает на житье. И чтоб сразу привык порядок блюсти.

Может, это старый формовщик, выжатый заводом до самых костей и из милости пристроенный служить в бараках, вместе с жесткой подстилкой на общих нарах дал Ивану невольно понять, что и он, Пролеткин, человек, как все. Или про то нашептала парню душная ночь, когда он долго крутился без сна под раскатистый храп усталых людей. Но утром он пошел на завод уже сам по себе, заслоняя в душе от Петра что-то свое, как ладонью заслоняют от ветра ненадежный огонек свечи.

И долго не хотел понимать никого и ничего, что мешало бы ему утверждаться человеком, принимающим любой труд за подарок и благо. Может, усердие и покладистость и помогли Ивану скорее других подростков вылезти из стружки, проститься с метлой и стать электрослесарем, потом крановщиком и снова слесарем, уже в инструменталке, где работали универсалы.

Он не тянулся к компаниям, избегал близкой дружбы: боялся сочувствия и сострадания, боялся выбиться вновь из общего ряда.

Из барака со временем перебрался на квартиру к полуглухой одинокой старушке, где и столовался. Наслаждаясь свободой, часами бродил по городу, выбирая места пошумнее, чтобы затеряться в толпе.

На перроне у станции — там горели вечерами тусклые лампы, до поздней ночи гуляло разномастное, разбитное мещанство. По выходным — на базаре. В праздники он относил гостинцы сыновьям Петра. После смерти старого мастера Синицыны перегородили дом, разбились на три семьи, но жили дружно. У них хотелось посидеть и подольше, но словоохотливый Петр заводил разговоры о жизни, о порядках на заводе, бередил душу, и Иван спешил попрощаться.

Он бродил среди людей как в знакомом лесу, без приглядки, без желания что-нибудь высмотреть, выискать, а так — по смутной потребности отдаваться пестрому гомону жизни, как вековечному шуму дубрав.

Но в толпе — не в лесу.

Только раз пошатнулся, дрогнул сердцем Иван, когда на базаре бросился к сбитой с ног молодайке, а ходуном заходила и вся его вроде бы налаженная жизнь.

Толпа кинулась к возу с дешевыми яблоками, а девчонка с корзиной огурцов вовремя не увернулась. Она шлепнулась наземь, но, когда Иван подоспел к ней, уже села на корточки и, слепая от боли и слез, лихорадочно шарила вокруг себя, спасая рассыпанные огурцы. Ее круглое востроносое лицо с крупными слезинками под глазами горело, по спине плясала выбитая из-под косынки коса.