Пути и перепутья - [36]

А время распорядилось по-своему. Старое кладбище вознесло на себе мемориал горожанам, павшим в войне с фашизмом, — двенадцать тысяч имен на века высечены в граните. От старой кладбищенской стены сохранили только кусок, о камни которого в тысяча девятьсот пятом году плющились пули царских карателей, — тут полегли первые большевики завода.

По соседству с прежним дворянским кладбищем в одну далекую ночь и заступил на пост у оружейного склада новобранец запасного полка Иван Пролеткин.

Было бесснежно, и свинцовое небо, нависнув над мерзлой землей, подхлестывало ярый ноябрьский ветер. Все тонуло во мраке — и кладбище, и поля за трактом, ведущим из города к заводу. Похожий на крышку гроба верх врытого в землю склада терялся из виду в двух шагах. Только завод в этой адской тьме выдавал себя то багровыми отсветами над чугункой и сталелитейкой, то всполошными вскриками «кукушек» — маневровых паровозиков на заводском дворе.

У оружейного склада, поста особой важности, часовые менялись прежде через два часа. Когда же царь был низложен, но еще властвовали временные министры-капиталисты, порядок не соблюдался — шла изнуряющая, нескончаемо длинная «германская» война.

Молодой офицер, караульный начальник, по уговору с солдатами подался на ночь к хлебосольной подружке. Постов в гарнизоне никто не проверял, и караульные на свой страх и риск столковались стоять по четыре часа кряду, чтобы спать беспробудно по восемь, а потом Иван подрядился отстоять и всю ночь, — дескать, днем уйдет в город поискать еды, курева и нафталина — о нем как верном средстве от вшей уже третий день после митинга толковали в казармах солдаты. А заодно и о большевике, ради которого митинг и собирался.

— И сам-то он глядеть не на что — шляпа одна да бороденка трясется, — восторженно заливался какой-то солдат. — Студент, что ли? Да нет — вроде в летах… А тонкий — прямо тростинка…

— Шило! — поправили из дальнего угла.

— Веретено, — вставили из другого.

— Рашпиль! — аукнулось в третьем.

— В о-во! — подхватил рассказчик. — Верно! Рашпиль! Как он офицеров-то деранул! Сразу притихли!..

Тем поначалу и пленил солдат невзрачный на вид большевик, что на митинге отбрил толпившихся за его спиной офицеров.

Они калякали между собой по-французски, а он прислушался да и шарахнул по ним тем же наречием.

— Большевиков поносят, — перевел солдатам. — Говорят, продажные шкуры, немцам служат, родиной не дорожат — словом, все, что льют на нас наемные буржуйские газетенки. Но кому же служат сами господа офицеры, если подлой своей клеветой брызжут не по-русски?!

И пошел чесать правду-матку — вытянулся в струнку, глазищи сверкают, а голос — откуда берется? — все противу верхов, противу верхов!..

— Чего там говорить? — сходились солдаты во мнении. — Голова! Таких бы рашпилей поболе — и всем министрам крышка!

После митинга его битый час не отпускали. Какой-то бедолага-окопник, попавший в полк из госпиталя, и брякни:

— Ты все про войну, про буржуев… Тут не сразу допрешь… А ты о простом окажи: как вшу побороть? На наших тюфяках, поди, с мильен солдатиков переспали, и каждый хоть по одной насекомой в подарочек оставил. Так как же с ими воевать, ежели ни баня, ни санпропускник их не берет?

— Пока вот так!.. — «Рашпиль» и тут не растерялся: выдернул из-за пазухи похожий на ладанку мешочек нафталина. — Один тут, другой — промеж лопаток… А буржуев наладим из Временного правительства — и вшей переведем. Начисто!

Иван на митинг не ходил и даже от россказней о большевике укрылся бы, если мог. В сердце сразу стукнуло, что это тот самый Першин, роковой для него человек. Из-за него и угодил Иван в полк — из жизни заводской, ему милой, в солдатскую. Ни думать, ни слышать об этом большевике не хотел. Только вновь взыграла жалость к самому себе, какая бывает, наверно, даже у псов, выкинутых из обжитой конуры в бесприютность.

Тоска эта и подтолкнула Ивана сначала напроситься часовым в караул, а потом погнала его из теплой караулки в ночь — на мороз и ветер. О нафталине он обмолвился, заступая на пост, для отвода глаз. В город наутро не собирался и где достать злополучный порошок ни сном ни духом не ведал. Он только хотел укрыться от своих невеселых дум, от разговоров о перешедшем ему дорогу большевике. Но разве можно укрыться от себя самого?

Иван не помнил ни матери, ни отца. От людей узнал, что отец его был вором. Не бандитом с большой дороги или злым погромщиком, а так, нечистым на руку, как и все в их роду, продувным воришкой Серегой Пролеткиным, который все, что плохо лежало, прибирал к рукам, а когда красть было нечего, то, вещали злые языки, швырял на землю шапку и воровски к ней подкрадывался.

А ладный был парень, красивый. И работать, коли охота найдет, ловкач. Коня запряжет — загляденье. Косу в момент отобьет и стог смечет — все бури перестоит. Искал бы уж Серега и жену себе под стать — разбитную да ушлую, а он выбрал — честнее не сыскать — старшую дочь Синицыных.

Ничем ее семья от прочих не отличалась, а только садом, взращенным на тамошних песках, да еще, пожалуй, особой сноровкой в корзиночном ремесле, которым испокон веков промышляла деревня. Но если все — от нужды, то Синицыны — вроде бы в удовольствие. Что ни вечер, из дома их разносились песни. Разделывают лозы всей девичьей оравой — одного лишь сына родила мать, да и тот ушел на завод! — и распевают. Так вот, эти песни играли, казалось, на милом лице Вареньки, и ими переливался голос. А свежесть лица ее происходила не иначе как от антоновских яблок. Они в их семье шли за хлеб и за мясо. А отец, помимо прочего, и перевоз через речку держал. Толковый мужик, хозяйственный. Сватам Сереги наотрез отказал: