Пути и перепутья - [30]

Дочери Чечулиной Тимошу и впрямь очаровали, особенно старшая, Раиса, — студентка недавно открытого в городе пединститута. Они сыграли гостю на пианино в четыре руки какую-то милую вещицу. А старшая бойко заспорила о Маяковском: «Трибун, гражданин — это да! Но язык, язык — что-то ужасное!» Тимоше понравилось и что дочери послушно покинули их, как только мать подала знак. Все это еще ложилось в то светлое здание, каким рисовалась ему конечная цель его новой жизни. Но дальше началось…

— Слушай, милый, — сказала Олимпиада Власьевна. — Скрывать от тебя ничего не стану. Я школу-то с этой весны на себя взяла, но знаю ее давно. Во-первых, тут педологам было раздолье — слыхал о таких?.. Ну, я летом, как только постановление вышло, что педология — вреднейшая лженаука, сразу двоих педологов вызвала и рассчитала. Фамилии уже не помню — одного Сусликом прозывали. Третью, молодуху, оставила: из простой семьи — опутали ее педологи, и все. Но это уже дело прошлое и еще цветочки. А ягодки волчьи там, ох какие есть! Весь коллектив в своих руках держат. И кто? Подумать только!.. Бывший инспектор гимназии Полшков. Сейчас-то вроде притих, а раньше — ох как всему нашему противился!.. Точные сведения имею. А Зарницына? Бывшая классная дама в той же гимназии. Так что же выходит? И тогда привилегии имели и нынче? Оба старшие классы до меня вели — полегче, поменьше хлопот. Кружки пооткрывали, а Зарницына так целое литературное общество — «Луч»! Только куда этот луч светит? Проверим. Я им уже малость прижала хвосты. Дед, это бывший инспектор Полшков, пусть теперь шестиклассниками поруководит. Обязала. И с родителями придется знаться, и по домам учеников походить! А то, как профессор, по школе фланировал, ручки дамам целовал. И у Зарницыной я один старший класс отняла — вот ты его и возьмешь. А она тоже пусть перед шестиклассниками поумничает… Слушай, милый!.. Ухо надо держать востро. У нас коммунистов — ты, да я, да еще преподаватель труда. Тебя секретарем изберем. Нужно школу взять в крепкие руки. Назвали ее образцовой — так мусор долой! Все должно быть крепко — по-пролетарски. Никакой разболтанности. Так я говорю?

— М-м… Мне еще трудно судить… Я…

— Ничего! Ты не робей! Я тебя всегда поддержу, а будешь стараться, быстренько завучем сделаю.

Тимоша ушел от директорши потерянным. О поверженных педологах он не жалел: еще в институтских спорах уразумел, что эти «экспериментаторы» с их попытками объяснить неуспеваемость учеников лишь «биосоциальными» причинами и наследственностью потерпят крах. Постановление ЦК партии открыло ему и нанесенный педологами вред: кое-где они целыми классами зачисляли вполне нормальных ребят в разряды «умственно отсталых», переводили их в специальные школы для «дефективных». Хорошо, что с этим покончено… Но, уходя от директорши, Тимоша вдруг обнаружил, что в том красивом дворце, каким в мечтах рисовалась ему школа, одной из самых важных персон был именно Дед. Раньше Тимоша не думал об этом, как, замышляя строить дом, не слишком ломают голову, на что его поставить: ясно — не на воздух, не на зыбкий песок, а на твердый фундамент! И вот все то пестрое, шумное, что годами входило в Тимошу понятием «его школа», вдруг рассыпалось, едва он — нет, даже не усомнился в Деде! — а попытался вникнуть в намеки директорши.

Без Деда Тимошиной школы не было. Правда, старый математик, всегда в добротной «тройке» и белоснежной сорочке с галстуком, был среди них, полуголодных оборванцев, гордым айсбергом в кипящем море. Но он, в отличие от всех учителей, вечно издерганных, куда-то спешащих, минута в минуту являлся на каждый урок и, что бы ни творилось вокруг — на заводе или в городе, — умел заставить класс отдать все внимание тому незыблемому, вечному, что шаг за шагом втолковывал ученикам без книг и шпаргалок — он даже портфеля никогда не носил! — а только по памяти, в которую впечатались все учебники, начиная с древнейших. Даже страницы заданий и номера задач Дед называл, не заглядывая в книгу, будто давая понять, что в них еще семечки, а главные премудрости впереди.

Да, Дед противился иным нововведениям. Но и из них, этих новшеств, далеко не все выдержали испытание временем. Взять печальной памяти «комплексный метод» обучения… Обычные уроки заменили походами на завод и в природу, где якобы в процессе труда, наблюдения, «живой беседы» можно одолеть любую науку.

На Деда — он один учил по-прежнему — напустился тогда при всех инспектор гороно.

— Как? Вы даете уроки в школе? Вас же ждут на заводе!

— А может, в балагане? — взъярился до пунцовости в холеном лице Дед. — Но я математик, а не циркач! Я не представляю, как можно между прочим, на ходу, без урока усвоить даже таблицу умножения, которую вы запретили специально заучивать! Мой отец строил мосты через реки, но таблицу умножения в свои годы зубрил, как и я, как мой сын, инженер, как, наверно, и сам Ньютон… — Дед совсем потерял самообладание и закричал на пожилого инспектора: — Уходите, молодой человек!.. Или пусть уходят все, но я под дудку каких-то безмозглых паршивцев плясать не намерен!