Пути и перепутья - [29]

— Не пьешь, Сергей?

— Сто лет за один случай будешь пилить? — сердился кузнец.

— Совсем ты, Паша, футболом свою голову забил?

— Теперь не футболом… В техникум бегаю.

Тимошу Иван Сергеевич обнял. Но тоже поддел:

— Поди, не приспичило — и не проведал бы. Да и то братаны привели под конвоем. Загордился?

— Где там, дядь Вань! Сразу в такой переплет угодил, что…

— Невесту-то из Москвы не привез? — сбивая пыл, прервал его Иван Сергеевич.

— Тут успел выбрать, — выдали братья. — С первого взгляда… Только не светит ему.

Тетя Вера под разговор размахнулась чистой скатеркой — накрывать на стол, но Иван Сергеевич остановил жену.

— Погоди. У Тимоши дело.

Он подсел к столу и, указав Тимоше на гнутый венский стул, утопил в мягких ладонях костистый сухой подбородок.

— Так что же там вышло с этой учительницей?.. Зарницына?.. Сдается, знаю ее.

— Ее полгорода знает, — вяло откликнулся Тимоша. — Клара Петровна давно учит.

— Клара?.. — И без того бледное лицо Ивана Сергеевича стало еще бледнее. — Да, конечно, — пробормотал он, проведя рукой по глазам. — Клара… Это по-немецки «ясная»… Першин так объяснял.

Все тревожно переглянулись, но Иван Сергеевич уже снова повернулся к Тимоше.

— М-да! — воскликнул он с деланным задором. — Так что же эта Зарницына?

— Не знаю… Может, дело и не в ней, — стушевался Тимоша, явно напуганный возбужденностью Ивана Сергеевича. — Братцы вон говорят, что я сам себе дубинку на спину ищу… Но, дядь Вань!.. Я как вспомню про ребятишек…

— Каких ребятишек? — Иван Сергеевич уже пришел в себя. — Ты излагай по порядку. Небось научили в институте? — И вдруг прикрикнул: — Олег, не дергайся! Сядь! Разве приятно, когда рядом гвоздем торчат?

Олег уже не раз порывался исчезнуть. И я за ним. Только совсем по другой причине: дома меня выставляли за дверь при разговорах взрослых. Но в этой компании были свои законы. Мы присели, готовые сбежать в любую минуту, но не сдвинулись с места, покуда Тимоша не выложил все, что его мучило.

Вернуться в школу, где учился сам, наверно, сокровенное желание всех начинающих педагогов. Одни вспоминают свою юность. Других влечет под крылышко старых наставников. Тимоша спешил в свою школу, как в недостроенный дом, покинутый в разгар строительства, когда леса еще закрывают здание и оно лишь смутно угадывается.

Стучали самодельные брезентовые ботинки на деревянной подошве — в них на заре двадцатых годов щеголяла вся эта школа. Опустится после звонка тишина в коридоры и вдруг взорвется революционными песнями — ими заменяли уроки закона божьего. И день-деньской беготня!.. По заводу — курьерами «красной дирекции», собирать лом для литейки, перетаскивать токарям готовые отливки. По «десятидворкам» — каждый, кто мало-мальски умел читать и писать, обучал неграмотных. С шумных «политбоев», где уясняли текущий момент, — в заречный лес, рубить дрова для завода: уголь в котельные поступал с перебоями. И желанная передышка на несколько минут у миски с чечевичной похлебкой без соли: и она — дефицит!

От старого — пожелтевшая листовка под стеклом. Еще в девятьсот пятом году заводские большевики выставили требование: «Открыть рабочую гимназию…» Литейщика Сапожкова — он предложил этот пункт — с десятком других «смутьянов» расстреляли на городском кладбище каратели царского полковника Римана. А листовка осталась — как выражение мечты трудового люда о своей, рабочей гимназии.

Ее торжественно открыли возле завода в бывшем доме господ акционеров, и была она как бы особым цехом — со своей «комсомольской фракцией», опекаемой заводским подрайкомом партии, с правом наравне с отцами входить во все заводские дела, посещать рабочие митинги и собрания. Как и другие лучшие цехи, дирекция наградила ее Красным знаменем: «За активное выполнение промфинплана». Школа помогала строить новую жизнь отцам и строила себя.

Такой запомнил ее Тимоша и рвался к ней из Москвы продолжать «строительство». И он порадовался, увидев на новом здании школы блестящую вывеску «Образцовая…». И светлым классам, кабинетам физики и химии, прекрасной библиотеке, механической мастерской с новехонькими токарными станками — ДИПами, и актовому залу, пригодному под спортивный, и картинам на выкрашенных маслом стенах, цветам и пальмам в коридорах, и даже внушительному директорскому кабинету, куда, поводив по пустой школе, пригласила Тимошу Олимпиада Чечулина.

И тут-то все, что было уже построено и что легко дополнялось воображением, вдруг пошатнулось перед Тимошей, грозя если не рухнуть, то дать основательную трещину.

— Анкета-то у тебя какая? — спросила директорша, по-свойски перейдя на «ты» и заглядывая Тимоше глубоко в глаза.

— Обыкновенная, — пожал он плечами. — Я заполнял уже. Там… В гороно.

— Понимаю. Но ты меня все-таки просвети — из кого происходишь-то? Из мещан? Из дворянства?

— Из рабочих.

— Хорошо-о! — протянула Чечулина, а узнав о братьях-кузнецах, об отце — герое гражданской войны, подобрела совсем: — Милый… Ты уж меня, старуху, за простоту извини… Рада я тебе, ох, как рада!… И слышь, что скажу? Будь гостем моим. У младшенькой дочки именины. Там без помехи и потолкуем. Чего тебе терять? Человек ты молодой, свободный. А вдруг тебе дочки мои приглянутся?