Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2 - [26]

Двое музыкантов играли на зурне, двое других — на чем-то вроде барабанов.

Но, говоря, что двое музыкантов играли на зурне, я ошибаюсь: да, они играли на ней оба, это правда, но они играли на ней по очереди. Эта разновидность волынки страшно утомляет музыканта, который в нее дует; одни лишь грузинские легкие никогда не устают дуть в нацио­нальный грузинский инструмент.

Мы же имели дело с татарскими легкими, а они, хотя и обладая определенной прочностью, были вынуждены поочередно сменяться.

Первые звуки музыки и первые движения танцоров неожиданно были прерваны страшной ружейной паль­бой, раздавшейся, вероятно, не более чем в полуверсте от нас. Танцоры застыли с поднятыми кверху ногами; у музыкантов, игравших на зурне, перехватило дыхание; барабаны умолкли, милиционеры покинули ряды зрите­лей и бросились к оружию, есаулы вскочили на своих всегда оседланных коней, а зрители, как в партере, так и на галерее, стали вопросительно переглядываться между собой.

— Ничего, ребята, ничего, — воскликнул князь, — это Бадридзе так развлекается, обучая своих милиционеров стрельбе! Ну же, давайте, танцуйте!

— Это лезгины? — спросил я юного князя.

— Вероятно, — отвечал он, — но там Бадридзе, так что не стоит обращать на это внимание.

И он в свою очередь произнес несколько ободряющих слов танцорам и музыкантам.

Музыканты снова принялись дуть в зурну и бить в барабаны, а танцоры — плясать.

Затем мало-помалу все разошлись по своим местам, и, хотя в ответ на первоначальную пальбу раздалось несколько одиночных ружейных выстрелов, никто уже, казалось, не обращал на них внимания.

И в самом деле, этот татарский танец был по-настоящему причудлив и заслуживал того, чтобы все внимание было сосредоточено на нем. Два танцора, дер­жавшие в руках булавы, разместились на противополож­ных концах круга, в центре которого находился третий танцор, тот, у кого был натянутый лук. С быстротой и ловкостью, сравнимыми лишь с быстротой и ловкостью жонглеров с Елисейских полей, они вертели булавами вокруг головы и перебрасывали их между рук и ног, тогда как третий танцор производил своим луком всякого рода движения и звенел кольцами, усиливая музыку, и без того достаточно дикую, этим еще более диким сопрово­ждением.

Музыканты, игравшие на зурне, сменяли поочередно друг друга, заставляя ее издавать те пронзительные и раз­дражающие звуки, какие приводят в восторженное состо­яние грузин, подобно тому как звуки волынки вызывают восторг у шотландских горцев. Такая музыка словно удваивала силы танцоров и выводила их за пределы чело­веческих возможностей. Эти движения, которые самый сильный из нас не мог бы исполнять и две-три минуты, длились более четверти часа, причем танцоры, благодаря то ли привычке, то ли ловкости, не испытывали на вид ни малейшего утомления.

Наконец музыканты и танцоры остановились.

Как и все восточное танцевальное искусство, танец с булавами очень прост: он состоит в передвижениях назад и вперед, но не в соответствии с заранее установленными правилами, а по прихоти танцора. Никогда, в отличие от того, что происходит у нас, артист не старается ото­рваться от земли, и руки, вообще говоря, играют в этом танце более важную роль, чем ноги.

После танца должна была начаться борьба. Двое из наших танцоров сняли с себя верхнюю одежду, оставшись лишь в широких штанах, затем поклонились князю, натерли ладони пылью и приняли позу диких зверей, готовых вот-вот броситься друг на друга.

Впрочем, борьба, это чисто первобытное зрелище, видоизменяется меньше всех других зрелищ. Кто видел Матве и Рабассона, человека, который никогда не был положен на обе л о пат к и, тот видел также татарских борцов и может представить себе Алки- даманта и Милона Кротонского.

Так что это зрелище осталось бы для нас достаточно безликим, если бы одно происшествие чисто местного характера не придало ему ужасающе страшной окраски.

В ту минуту, когда борьба была в самом разгаре, к бал­кону, под которым толпилось больше всего зрителей, внимательно следивших за борцами, из темных глубин двора стал приближаться на виду у всех какой-то чело­век, несший на конце палки некий бесформенный пред­мет.

С демонстративным видом этот человек подходил все ближе к толпе.

По мере того как он приближался в колеблющемся свете факелов, при каждом дуновении ветра бросавших отблески на весь двор, в этом предмете стали угадываться очертания человеческой головы, а поскольку самой палки видно не было, то казалось, что эта голова, отделенная от туловища, движется одна, сама по себе, чтобы тоже принять участие в спектакле.

Человек этот вступил в круг зрителей и, не заботясь о принесенном трофее, наклонился вперед.

И тогда все стало отчетливо видно.

Он был залит кровью и нес на конце палки только что отрубленную голову с открытыми глазами и искривлен­ным ртом.

Выбритый череп указывал на то, что это голова лез­гина; на черепе зияла широкая рана.

Муане молча толкнул меня локтем, указывая на голову.

— Вижу, черт побери! — сказал я, а затем, дотрону­вшись до руки юного князя, спросил его: — Что это такое?

— О! — промолвил князь. — Это Бадридзе через своего нукера Халима посылает нам свою визитную карточку.