Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1 - [34]

Он обнял ее, нежно прижал к груди и попросил пока­зать ему детей.

Дети были в соседней комнате; мать разбудила их и привела к отцу.

— А теперь, — сказал он, — оставь меня с ними и сту­пай за сотским.

Сотский — это начальник сотни.

Жена повиновалась и вернулась с сотским, прежде состоявшим в близкой дружбе с ее мужем.

Сотский пришел в сильное удивление, увидев своего бывшего друга, объявившего ему, что этой ночью на ста­ницу должно быть совершено нападение, и посоветова­вшего готовиться к обороне.

После чего, заявив, что Бог внушил ему раскаяние в совершенном им преступлении, казак сдался в плен.

Разбирательство было недолгим, подсудимый при­знался во всем и попросил предать его смерти.

Военный трибунал приговорил его к расстрелу. Мы прибыли в Червленную как раз в день казни. Вот почему станица казалась опустевшей, вот почему все станичники собрались на другом ее конце, противоположном тому, откуда мы въехали.

Именно там должна была происходить казнь.

Часовой, поставленный у ворот и крайне раздосадо­ванный тем, что он не может оставить пост, сообщил нам все эти подробности и посоветовал поспешить, если мы хотим прибыть вовремя.

Казнь назначили на полдень, а было уже около чет­верти первого.

Однако казнь, видимо, еще не совершилась: ружей­ного залпа, по крайней мере, слышно не было.

Мы пустили наших лошадей рысью и пересекли всю станицу, защищенную обычными здесь укреплениями из заборов, решеток и палисадов, но, тем не менее, отли­чающуюся красотой облика, которой я не замечал в дру­гих казачьих селениях и, похоже, обнаружил в этом.

Наконец, мы добрались до места казни: происходить она должна была на лужайке, расположенной за преде­лами станицы и прилегающей к кладбищу.

Осужденный, человек лет тридцати—сорока, стоял на коленях возле свежевырытой ямы.

Руки у него были свободны, глаза не завязаны; из всего военного мундира на нем оставались лишь штаны.

Он был обнажен от плеч до пояса. Священник, нахо­дившийся возле него, слушал его исповедь. Когда мы подъехали, исповедь заканчивалась и священник гото­вился отпустить осужденному грехи.

В четырех шагах от них, наготове, с заряженными ружьями, стоял взвод из девяти солдат.

Мы остановились позади толпы, но, сидя в седлах, охватывали глазами всю сцену и, хотя и находясь дальше других, не упустили ни одной ее подробности.

Как только отпущение грехов было дано, атаман ста­ницы подошел к осужденному и сказал ему:

— Григорий Григорьевич, ты жил как вероотступник и разбойник, умри как христианин и храбрый человек, и Господь простит тебе отступление от веры, а твои бра­тья — измену.

Казак смиренно выслушал обращенные к нему слова, а затем поднял голову.

— Братья, — сказал он, поклонившись своим товари­щам, — я уже просил у Господа прощения, и Господь простил меня; теперь я прошу прощения у вас: простите же и вы меня в свой черед.

И, точно так же, как он опустился на колени, чтобы получить прощение у Бога, он снова опустился на колени, чтобы получить прощение у людей.

Вслед за тем началась сцена, исполненная необычай­ного величия и высшей простоты.

Все, кто имел основание пожаловаться на осужден­ного, поочередно подходили к нему.

Первым приблизился старик и промолвил:

— Григорий Григорьевич, ты убил моего единственного сына, опору моей старости, но Господь простил тебя, и я тоже тебя прощаю. Умри с миром.

И старик, подойдя к осужденному, обнял его.

После старика подошла молодая женщина и сказала:

— Ты убил моего мужа, Григорий Григорьевич, ты сде­лал меня вдовой и превратил моих детей в сирот, но, раз Господь простил тебя, должна простить и я. Умри с миром.

И, поклонившись ему, она удалилась.

Затем к осужденному приблизился какой-то казак и сказал:

— Ты убил моего брата, ты убил мою лошадь, ты сжег мой дом, но Господь простил тебя, и я тебя прощаю. Умри же с миром, Григорий Григорьевич.

Так подходили к нему один за другим все, кто мог упрекнуть его в злодеянии или кому он принес горе.

Потом к нему в свой черед приблизились жена и двое его детей и простились с ним. Один из детей, едва ли двух лет от роду, играл в камешки, перемешанные с зем­лей из ямы.

Наконец подошел судья и объявил:

— Григорий Григорьевич, пора!

Признаться, ничего другого из этой страшной сцены я уже не видел. Я из тех охотников, кто безжалостен к дичи, но не может видеть, как перерезают горло цыпленку.

Развернув лошадь, я вернулся в станицу.

Десять минут спустя послышался ружейный залп: Гри­гория Григорьевича не стало, и народ молча потянулся в станицу.

Одна из кучек людей двигалась медленнее и была плотнее, чем другие: она сопровождала тех, кого людское правосудие сделало вдовой и сиротами.

Хотя и мало расположенный в эту минуту к веселости, я, тем не менее, поинтересовался, где находится дом кра­савицы Евдокии Догадихи.

На меня посмотрели так, словно я с луны свалился.

Евдокия Догадиха умерла еще лет пять назад! Но, подобно тому как на одном из надгробий кладбища Пер- Лашез начертано: «Его неутешная вдова продолжает его торговое дело», к сказанному добавили: «Юная сестра Евдокии заменяет ее, и вполне успешно».

— А их почтенный отец? — спросил я.

— Он все еще жив, и с ним благословение Божье.