Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [78]

В то время, когда из половины 2-й армии и именно в 7-м корпусе обнаруживались бригадные генералы, несколько полковых командиров и множество офицеров в известном заговоре; когда с весьма малым исключением главная квартира принимала участие в оном, почти все адьютанты главнокомандующего и начальника главного штаба принадлежали этому тайному обществу, в то же время в другой половине армии —в 6-м корпусе (а потому и в дивизии Орлова) не оказалось ни одного участника, ни одного отправленного в Петербург. Но этого ещё мало: из числа почти 20-ти офицеров генерального штаба,[222] находившихся среди расположения 6-го корпуса, несравненно большею частью в самом Кишинёве, на съёмке области, ни один, решительно ни один, не был замешан между так-называемыми декабристами, не смотря даже на то, что один из главных деятелей в заговоре, сослуживец же их, гвардии генерального штаба шт. кап. Без-Корнилович, два раза приезжал из Петербурга к дяде своему, начальнику Бессарабской съёмки, полковнику Корниловичу и в последний раз за несколько месяцев до катастрофы: он не мог заразить молодёжь своими преступными замыслами, тогда как почти все их товарищи, находившиеся в Тульчине, сделались жертвой неопытности своей.

Чему приписать такую разительную противоположность мнений, взглядов, направлений и действий одного и того же элемента на расстоянии каких нибудь двухсот вёрст? И когда ещё? Тогда, как Бессарабия была наполнена возгласами гетеристов о свободе и т. п. Пусть решат всё это люди опытнее меня. Что же относится собственно до моего мнения, то я думаю видеть главную причину тому — именно в образе жизни Михайла Фёдоровича. На его умных, оживлённых беседах перебиралось всё, исключая правительственных учреждений существующего порядка. Он мог иметь свой личный взгляд, мог сообщать его и другим, но благородный характер его никогда не покусился бы на совращение молодого человека с пути присяги и долга, а ещё менее подчинённых ему. Охотников, близкий ему человек, как оказалось после его смерти, был более или менее привлечён к тайным обществам; в Кишинёве же, в продолжение двух лет пребывания его с Орловым, не показал он и тени того, чем занят был его ум. Михайло Фёдорович служил ему примером.

Не так было в Тульчине. Там были кружки, и кружки у лиц возвышенных, как например, у ген.-интенданта Юшиевского, где писались конституции, где питали молодёжь заразительными утопиями, увлекавшими их на поприще совершенно иное, чем то, которое указывалось в многообразных беседах у Михайла Фёдоровича, где, повторяю, никогда не было и речи, могущей заронить малейшую искру негодования на существующий порядок или чего подобного. А потому, я думаю, что Пушкин, с живым умом и не только что иногда, но очень часто невоздержным языком своим, мог бы навлечь на себя гибельные последствия,[223] которых он избежал в обществе, в которое был брошен судьбой. Полагаю, что в то время и Петербург не был для него безопасен. Я думаю даже, что и выезд его из Одессы в поместье — был для него спасителен: ибо вскоре после сего князь С. Г. Волконский, женившись на Раевской, купил в Одессе дом и почти постоянно жил там. Из Донесения, же известно, что там происходило; я мог бы сказать многое о сём […]

Как нельзя более верно, что «он был неизмеримо выше и несравненно лучше того, чем казался и чем даже выражал себя в своих произведениях». Здесь я говорю о Пушкине, как о человеке, а не как о поэте: в этом последнем случае я не судья; но в первом, опытность моя даёт мне более права заявить и моё мнение, тем более, что мне представлялось много разнообразных случаев, в которых я мог видеть его, как говорится, обнажённым […]

К числу некоторых противоречий в его вседневной жизни, я присовокуплю ещё одну замечательную черту, которую, как казалось, я мог подметить в нём: это неограниченное самолюбие, самоуверенность, но с тою резкою особенностью, что оно не составляло основы его характера, ибо там, где была речь о поэзии, он входил в жаркий спор, не отступая от своего мнения; конечно об этом предмете в Кишинёве он мог только говорить с А. Ф. Вельтманом и В. Ф. Раевским, а также ещё с В. П. Горчаковым и H. С. Алексеевым, но с этими последними мне не случалось его слышать: они были безусловными поклонниками непогрешимости его поэзии; следовательно и столкновения по этому предмету быть не могло. Другой предмет, в котором Пушкин никогда не уступал, это готовность на все опасности. Тут, по крайней мере в моих глазах, он был неподражаем, как выше было уже замечено. В других же случаях этот яро-самопризнающий свой поэтический дар и всегдашнюю готовность стать лицом со смертью, смирялся, когда шёл разговор о каких-либо науках, в особенности географии и истории, и лёгким, ловким спором как бы вызывал противника на обогащение себя сведениями; этому не раз был я также свидетелем. В таких беседах, особенно с В. Ф. Раевским, Пушкин хладнокровно переносил иногда довольно резкие выходки со стороны противника и, занятый только мыслью обогатить себя сведениями, продолжал обсуждение предмета. Очень правильно замечено в статье, что «беседы у Орлова и пр. заставили Пушкина пристальней глядеть на самого себя и в то же время вообще направляли его мысли к занятиям умственным». По моему мнению, беседы его, независимо от Орлова, но с Вельтманом, Раевским, Охотниковым и некоторыми другими, много тому содействовали; они, так сказать, дали толчок к дальнейшему развитию научно-умственных способностей Пушкина, по предметам серьёзных наук.