Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [79]

Относительно самолюбия Пушкина к своему поэтическому дару, то оно проявлялось во всех случаях пребывания его в Кишинёве и в Одессе: не говоря уже о том, что он сам любил сравнивать себя с Овидием, но он любил, когда кто хвалил его сочинения и прочитывал ему из них стих или два. Вот, по моему мнению, несколько примеров, как бы оправдывающих это моё заключение.

На стр. 1167-й в статье читаем, что когда Полторацкому и Алексееву удалось свести противников — Старова и Пушкина, последний сказал первому: «Я всегда вас уважал, полковник, и потому принял ваш вызов». Самые эти слова доказывают уже какую-то уверенность в своём значении. Старов, известный храбростью своею с Турецкой войны, с отличием служил войны 1812 и 1814 годов, в то время был полковой командир и кто бы имел право не принять его вызова? Литературных достоинств он не понимал.

Но это ещё не всё. Когда Старов сказал: «И хорошо сделали, Александр Сергеевич; я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стоите под пулями, как хорошо пишете!» Далее — «Пушкин кинулся обнимать Старова и с этих пор считал долгом отзываться о нём с великим уважением».[224]

Пушкин был слишком умён и проницателен, чтобы не отличить двойной отзыв о нём Старова. Первый мог справедливо удовлетворить его самолюбию, ибо присутствие духа Пушкина под пулями Старов мог ценить по принадлежности, хотя в этом Пушкин и не нуждался. Но вторая половина речи — «хорошо пишете» — не могла быть принята втайне за отзыв знатока, достойного ценителя литературных дарований, во-первых, уже потому, что в то время сочинения Пушкина были разбросаны в разных журналах, а главное потому, что Пушкин не мог не видеть в противнике своём ничего более, как хорошего фронтовика и храброго офицера, каковых тогда было не мало; но уже ни в каком случае, как человека, могущего оценить какое бы то ни было литературное произведение. Семён Никитич Старов знал, что Пушкин писатель, но что он пишет и в какой степени достоинства, он не мог того знать. Александр Сергеевич очень хорошо понимал это, а между тем был в восторге от сделанного сравнения: самолюбие брало верх над ним.

На одном из шумных у меня вечеров, В. Ф. Раевский, споря с Таушевым о каком-то литературном произведении, вдруг, с обычными ему приёмами, торжественно, экспромтом[225] произнёс:

Жуковский, Батюшков и Пушкин —

Парнаса русского певцы;

Пафнутьев, Таушев, Слепушкин —

Шестого корпуса писцы.

Александр Сергеевич был в восторге, и когда кто-то заметил, что в стихах где-то не достает буквы «и», или что-то подобное, необходимое для гармонии, он не делал никаких по обыкновению замечаний и, расхаживая, с живостью повторил несколько раз сказанное.

Около половины 1822 года, возвращаясь из Одессы, я остановился ночевать в Тирасполе у брата, тогда адьютанта при Сабанееве. Раевский был арестован в Кишинёве 5-го февраля (на другой день после моего выезда в Херсон, Киев, Петербург, Москву) и отвезён в Тираспольскую крепость. Мне хотелось с ним видеться, тем более, что он и сам просил брата моего, что когда я буду проезжать, то, чтобы как-нибудь доставить ему эту возможность. Брат советовал просить мне позволения у самого Сабанеева, который близко знал меня со Шведской войны, и отказа, может быть, и не было бы; но я, знавши, как Раевский дерзко отделал в лицо Сабанеева на одном из допросов в следственной комиссии, не хотел отнестись лично, прежде нежели не попытаю сделать это через коменданта, полковника Сергиоти, с которым я был хорошо знаком, а потому тотчас отправился в крепость. Раевский был уже переведён из каземата на гаупвахту, в особенную комнату, с строгим повелением никого к нему не допускать. Тайно сделать этого было нельзя, и комендант предложил мне, что так как разрешалось отпустить Раевского с унтер-офицером гулять по гласису (крепость весьма тесная), то, чтобы я сказал, в котором часу завтра поеду, то он через час, когда будет заря, передаст Раевскому, и он выйдет на то место, где дорога идёт около самого гласиса. Я назвал час и на другой день застал Раевского (с унтер-офицером, ему преданным), сидящим в назначенном месте. Я вышел из экипажа и провёл с ним полчаса, опасаясь оставаться долее. Он дал мне пиесу в стихах, довольно длинную, под заглавием: «Певец в темнице», и поручил сказать Пушкину, что он пишет ему длинное послание, которое впоследствии я и передал Пушкину, когда он был уже в Одессе.[226]

Дня через два по моём возвращении в Кишинёв, Александр Сергеевич зашёл ко мне вечером и очень много расспрашивал о Раевском, с видимым участием. Начав читать «Певца в темнице», он заметил, что Раевский упорно хочет брать всё из русской истории, что и тут он нашёл возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился. «Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне никогда не встречалась; она давно вертелась в моей голове; но это не в моём роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо» и пр. Он продолжал читать, но видимо более серьёзно. На вопрос мой, что ему так понравилось, он отвечал чтобы я подождал. Окончив, он сел ближе ко мне и к Таушеву и прочитал следующее: