Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [103]
…рукопись издана быть не может по причине многих неприличных выражений на счет Петра Великого[728].
Федор Павлович Карамазов — человек пушкинской эпохи
Пушкинские подтексты, значимые для всего романного творчества Достоевского[729], особенно заметны в его последнем романе[730]. Пушкинское присутствие в «Братьях Карамазовых», рассеянное в пространстве произведения и образующее его цитатный фон, концентрируется в нескольких узлах романной структуры. Важнейшим средоточием пушкинского «присутствия» в романе является образ Федора Павловича Карамазова[731]. Основой многих ключевых сцен романа с его участием Достоевский делает пушкинские мотивы, в некоторых случаях придавая им форму драматургических конфликтов или анекдотов. Так, столкновение Федора и Дмитрия Карамазовых в «монастырских» главах романа имеет в подтексте конфликт между Альбером и старым рыцарем из «Скупого рыцаря» Пушкина[732]. Выявленная Бемом и ставшая классической, эта параллель между романом Достоевского и пушкинским произведением — далеко не единственная. Цель настоящего исследования — показать еще не отмеченные пушкинские подтексты образа Федора Павловича. Их высокая концентрация, на наш взгляд, обусловлена тем, что старший Карамазов представляет в романе пушкинскую эпоху, какой она виделась Достоевскому и его современникам в шестидесятые годы девятнадцатого века, то есть во время действия «Братьев Карамазовых»[733].
«Русского мужика, вообще говоря, надо пороть. ‹…› Мужик наш мошенник»: это «откровение» своего персонажа, Федора Павловича, Достоевский привел как образец высказывания в духе «просвещенных» людей «старого времени»[734], отвечая консервативному журналисту А. Градовскому (предметом обсуждения была Пушкинская речь Достоевского). Таким образом писатель определил место Карамазова-старшего в иерархии поколений, которую составляют герои романа. Из статьи Достоевского «Старые люди» (XXI, 8–12)[735] следует, что писатель включал в понятие «старое время» не только пушкинскую эпоху, то есть исторический период, хронологически ограниченный сверху датой смерти Пушкина, но и время Белинского и Герцена. По возрасту Федор Павлович находится между пушкинским поколением и поколением Белинского. В момент действия романа, в 1866 году, Федору Павловичу пятьдесят пять лет, следовательно, родился он не позднее 1810 года. Люди пушкинской генерации родились в основном в 1790–1800-е годы — П. А. Вяземский (1792), В. Ф. Вяземская (1790), С. А. Соболевский (1803), Ф. И. Тютчев (1803), а в 1810-е — Белинский (1811), Герцен (1812), Огарев (1813), Станкевич (1813), Бакунин (1814). И хотя образ Федора Павловича отражает некоторые черты, приписываемые Достоевским Герцену — а именно «остроумие» и презрение к русскому народу (XXI, 9), — Карамазов-старший представляет именно пушкинское поколение. Сверстники же Герцена в романе, где разделение героев на поколения чрезвычайно важно, представлены Миусовым, как показала в своей статье В. Ю. Проскурина[736].
Важнейшей чертой, выявляющей принадлежность к пушкинскому поколению, выступает акцентируемое самим Карамазовым и подчеркнутое «рассказчиком» дворянство Федора Павловича: как об этом говорит в романе «семинарист-карьерист» Ракитин: «…вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился» (XIV, 77). Дворянство Карамазовых не случайно вызывает особое раздражение именно у Ракитина. Исследовательская традиция называет в качестве его прототипа Г. З. Елисеева (1821–1891), происходившего из семинаристов критика, печатавшегося в «Искре» и в «Современнике»[737] в начале шестидесятых годов. Однако значение образа Ракитина много шире отражения одного прототипа. Этот романный персонаж обобщает тип демократа-шестидесятника в критическом восприятии Достоевского. Высказывания Ракитина отражают взгляды Д. И. Писарева и Д. Д. Минаева[738]. «Просвечивает» сквозь образ Ракитина и Чернышевский, воспоминания о котором Достоевский начал писать незадолго до начала работы над «Братьями Карамазовыми», в 1873 году[739]. Исследователи указывают, что роман содержит полемику с романом «Что делать», представляя иное, чем у Чернышевского, видение «нового человека»[740]. Дворянство же Федора Павловича для Ракитина и его единомышленников олицетворяет принадлежность этого романного персонажа к «старому времени», в особенности в сочетании с самозваным «рыцарством» Карамазова-старшего, бывшим, на взгляд людей 1860-х годов, вопиющим анахронизмом.
Анахронизм есть ключевое слово для определения поведения и мировоззрения Федора Павловича: сознательно выстраивая свое поведение по законам «старого времени», он дает людям типа Ракитина богатую пищу для критики. В наибольшей степени это проявляется в обращенности старшего Карамазова к восемнадцатому веку, с его атеизмом и либертинажем, отраженным в рассказываемых им анекдотах
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Американский славист Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией.
Виктор Гюго — имя одновременно знакомое и незнакомое для русского читателя. Автор бестселлеров, известных во всём мире, по которым ставятся популярные мюзиклы и снимаются кинофильмы, и стихов, которые знают только во Франции. Классик мировой литературы, один из самых ярких деятелей XIX столетия, Гюго прожил долгую жизнь, насыщенную невероятными превращениями. Из любимца королевского двора он становился политическим преступником и изгнанником. Из завзятого парижанина — жителем маленького островка. Его биография сама по себе — сюжет для увлекательного романа.
Очерки, эссе, информативные сообщения советских и зарубежных публицистов рассказывают о судьбах книг в современном капиталистическом обществе. Приведены яркие факты преследования прогрессивных книг, пропаганды книг, наполненных ненавистью к социалистическим государствам. Убедительно раскрыт механизм воздействия на умы читателей, рассказано о падении интереса к чтению, тяжелом положении прогрессивных литераторов.Для широкого круга читателей.
Данное исследование частично выполняет задачу восстановления баланса между значимостью творчества Стругацких для современной российской культуры и недополучением им литературоведческого внимания. Оно, впрочем, не предлагает общего анализа места произведений Стругацких в интернациональной научной фантастике. Это исследование скорее рассматривает творчество Стругацких в контексте их собственного литературного и культурного окружения.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.