Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [101]

Вскоре после получения камер-юнкерского чина Пушкин вернулся к работе над историческим сочинением о Петре. Очень вероятно, что этому способствовал очередной разговор с императором, состоявшийся 18 января 1834 на балу у графа А. А. Бобринского. Это была первая встреча поэта и императора после высочайшего «пожалования», и Пушкин уклонился от благодарности. Впрочем, император как будто бы не обратил на это внимания и с интересом обсуждал с Пушкиным его новый замысел — «Историю Пугачева»[717]. При этом невозможно допустить, чтобы император не поинтересовался в том же разговоре, как он всегда делал в разговорах с Пушкиным, тем, как идет труд Пушкина, составлявший его главную задачу как историографа — «История Петра». Неизвестно, что отвечал на это Пушкин, но вскоре после этой встречи, не позднее 25 января 1834 года, он вновь взялся за историческое сочинение о Петре. Показательно, что на этот раз поэт обращается не к архивным документам, содержащим ненужную императору правду о Петре, а берется за составление конспекта наиболее официозного источника по истории Петра, многотомного «Деяния Петра Великого» сочинения И. И. Голикова[718]. Впрочем, возможно, что к работе над историей Петра Пушкин приступил только в апреле 1834 года, о чем поэт писал Погодину 6 или 7 апреля: «К Петру приступаю со страхом и трепетом» (XV, 124). Несмотря на признание, никаких следов работы Пушкина над историей Петра, относящихся к весне 1834 года, мы не находим. Совершенно исключить возможность такой работы нельзя, но очевидно, что времени на труд о Петре у Пушкина в тот момент не было, все оно уходило на «Историю Пугачева». Поэтому необъяснимым на первый взгляд представляется оптимизм Пушкина, выраженный в письме жене от 29 мая:

Ты спрашиваешь меня о Петре? идет помаленьку; скопляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок (XV, 154).

Приведенный выше отрывок из письма стоит рассматривать в свете событий, имевших место после того, как на стол императора легло интимное письмо поэта к жене (от 22 апреля 1834 года), перлюстрированное московской полицией и содержащее непочтительный отзыв Пушкина о своем камер-юнкерстве. Пушкин узнал об этом от Жуковского 10 мая, о чем свидетельствует одна из самых горьких записей в его «Дневнике»:

Г‹осударю› неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. — Но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным (XII, 329).

Итак, отныне Пушкин знает, что письма его перлюстрируются, и постоянно имеет в виду, что возможным их читателем, помимо прямых адресатов, может быть император. Цитированное выше письмо жене — яркий тому пример. В отличие от двух других писем, написанных ей уже после 10 мая и посланных с оказией, это отправлено с официальной почтой. В том, что письмо будет перлюстрировано, Пушкин не сомневался и прямо писал об этом в письме:

Лучше бы ты о себе писала, чем о S‹ollogoub›, о которой забираешь в голову всякой вздор — на смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма (XV, 153).

Однако последующий текст этого письма указывает, что, по предположению Пушкина, читать его письмо будут не только полицейские.

Обычно Пушкин с женой свои творческие планы не обсуждал, тем более план произведения, которое писалось по настоятельному желанию императора. Добавим, что письмо содержит просьбу об отставке («…с твоего позволения надобно будет мне, кажется, выйти в отставку»), мотивированную расстроенными делами по имению и нарочитым сожалением о том, что придется «со вздохом сложить камер-юнкерской мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять» (XV, 153): можно определенно утверждать, что Пушкин рассчитывал на то, что письмо прочтет император. Спустя несколько дней поэт (через Бенкендорфа) и в самом деле обратился к императору с просьбой об отставке и мотивировал ее расстроенными семейными делами.

Обращает на себя внимание, что свой труд о Петре Пушкин называет «медным памятником», вызывая у осведомленного читателя ассоциацию с «Медным всадником», в котором император потребовал таких переделок, что публикация его стала невозможна. В отношении «Истории Петра» — «медного памятника» — Пушкин как бы заранее предвидит требование изменений («которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок») и не соглашается с ними.

Пушкин снова неадекватно оценивал ситуацию, когда писал в письме к жене:

…Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога (XV, 156).