Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [100]

Ни в каком другом произведении профетическая позиция Пушкина не проявилась с такой полнотой, как в «Медном всаднике», поскольку никогда ранее поэт не ставил перед собой задачу такого масштабного влияния на императора. Речь шла ни больше ни меньше как об изменении официального взгляда на Петра. Удивительнее всего то, что, несмотря на всю сложность этой задачи, Пушкин был почти уверен в успехе, который прежде всего состоял бы в том, что царственный цензор пропустил бы поэму в печать. Уверенность Пушкина в этом была столь велика, что он, не дожидаясь решения императора, договорился с книгоиздателем Смирдиным печатать «Медного всадника» полностью в первом номере нового журнала «Библиотека для чтения». Другим доказательством уверенности Пушкина в том, что «Медный всадник» разрешат, было включение поэмы в план очередного издания его сочинений[706]. Уверенность поэта в положительном отношении монарха к «Медному всаднику» основывалась, как нам представляется, на его вере в то, что переоценка личности Петра должна стать важной задачей новой государственной идеологии — ориентированной на создание национального государства и воплощенной в уваровской формуле. Вера эта основывалась на доверительных отношениях, которые, как казалось Пушкину, существовали между ним и императором.

Пушкин ошибся, как всегда переоценив степень этой доверительности. Император поэму не пропустил, причем его неблагосклонное внимание привлекло именно то в «Медном всаднике», что определяло переоценку Петра в контексте библейской образности. Ему не понравилось, что его «пращура» Пушкин называл «медным идолом», «горделивым истуканом» и «кумиром». И конечно, неприятие вызвала сцена бунта[707]. Можно сказать, что император оказался тонким и проникновенным читателем пушкинской поэмы и увидел в ней то, что не разглядели многие современники[708]. Он распознал и стремление Пушкина занять по отношению к нему профетическую, в данном случае учительскую, позицию. Раздражение Николая привело к тому, что император разрушил хрупкий союз, сложившийся к этому времени между ним и поэтом.

Император сделал Пушкина камер-юнкером. Смысл этого поступка состоял в том, что царь захотел перевести свои взаимоотношения с Пушкиным в совершенно формальные и пресечь дальнейшие претензии поэта на профетизм. Характерно, что вскоре после этого Пушкин получил «право», которого до тех пор напрасно добивался, а именно обращаться со своими произведениями в обычную цензуру. Император сложил с себя полномочия цензора немедленно по прочтении «Медного всадника»: 10 декабря 1833 года рукопись с высочайшими замечаниями возвращается Бенкендорфу, а 11 декабря шеф жандармов, возвращая рукопись Пушкину, сообщает поэту, что ему теперь можно публиковать свои сочинения после рассмотрения их общей цензурой (XV, 214).

Реакция Пушкина на «милость» царя хорошо известна, он был предельно оскорблен («Брат мой ‹…› впервые услыхал о своем камер-юнкерстве на бале у графа Алексея Федоровича Орлова. Это взбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать. Не нахожу удобным повторить здесь всего того, что говорил, с пеной у рта, разгневанный поэт…» — записал Я. П. Полонский рассказ Л. С. Пушкина[709]). Пожалование нового чина было непрошенным и неожиданным[710]. Все присуждения новых чинов делались традиционно к 6 декабря, ко дню именин императора, тогда как Пушкин был пожалован отдельно именным указом царя от 31 декабря[711]. Это было новостью для министра двора, князя П. М. Волконского, в чье ведомство Пушкин отныне поступал[712]. Это стало шокирующей неожиданностью для общества[713].Чувство горечи определялось вовсе не стремлением Пушкина к более высокому чину, а пониманием того, что, делая его камер-юнкером, царь отказывал ему в праве на диалог. Пророк, то есть учитель и советчик, не может быть камер-юнкером. Кроме того, потерпела крушение еще одна биографическая претензия Пушкина: играть при Николае ту же роль, которую при Александре играл Карамзин[714]. Как мы помним, само назначение поэта на должность историографа было воспринято современниками как утверждающее преемственность Пушкина по отношению к Карамзину. Камер-юнкерство же делало параллель Карамзин — Пушкин невозможной, поскольку все помнили, как высоко император Александр оценил творческие заслуги Карамзина, присвоив ему чин действительного статского советника и наградив орденом Анны I степени. Это стало центральным сюжетом общедоступной биографии Карамзина[715]. Узкий круг друзей, не умаляя значения пожалованных историку чинов, хорошо знал о нелицеприятном характере бесед Карамзина с императором Александром. Н. И. Тургенев утверждал, что Карамзин был единственным русским человеком, от которого император был готов слушать правду[716].

Присуждение Карамзину высокого чина и ордена было воспринято обществом как признание за ним со стороны императора Александра права говорить неприятную правду. Камер-юнкерство преследовало обратную цель, Пушкину указали на его место, и это было отнюдь не место пророка, собеседника, равного императору.