Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [98]

Впрочем, вскоре после этого, в начале февраля 1833 года, в Петербурге имел место и другой разговор, когда в узком кругу доверенных лиц уже сам император обсуждал с Пушкиным, в какой стадии находится его работа над «Историей Петра». В разговоре приняли участие Блудов и Бенкендорф. Пушкин, ссылаясь на большой объем архивной работы, просил в помощники Погодина, оговаривая для него специальное жалованье и возможность переезда в Петербург из Москвы. Царь на все дал согласие, что, безусловно, указывает на его заинтересованность в скором окончании «Истории» (тогда как просьба Пушкина является, на наш взгляд, важным признаком его охлаждения к работе над историей Петра и выражением желания переложить ее на Погодина). Погодин записал 11 марта 1833 года в «Дневнике»:

Письмо Пушкина об Петре. Пошли удачи. Пушкину хочется свалить с себя дело. Пожалуй, мы поработаем[691].

Погодин к этому времени не только состоялся как профессиональный историк, но и закончил свою трагедию «Петр I»[692], где довел параллель между петровским и николаевским царствованиями до предела, чтобы не сказать до абсурда. Заговорщики петровского времени выглядели как декабристы, а Петр, собственноручно расследовавший заговор, смотрелся совершенно как Николай, бодрым и человеколюбивым. Последнему, впрочем, драма не понравилась, и он после внимательного прочтения ее запретил. Интересно, что Погодин просил Пушкина получить у императора разрешение на публикацию «Петра I», но бороться за драму Погодина Пушкин не стал, ему она тоже не нравилась. Пушкин, в том числе от самого Погодина, знал о реальной роли Петра в убийстве царевича, между тем Погодин излагал официальную версию, по которой Петр сына не убивал.

Пушкину, который только что в «Борисе Годунове», как ему казалось, отстоял историческую правду, не могла импонировать двойственность Погодина. Тот, скорее всего, это понимал и впоследствии так описывал причины, по которым Пушкин не захотел писать о Петре:

Нам остается говорить о личном характере Петра I. В последнее время легло на его память много темных пятен, вследствие вновь открытых документов, принадлежавших до сих пор к государственным тайнам. Еще Пушкин, начав заниматься собиранием материалов для истории Петра, говорил мне, что при ближайшем знакомстве Петр теряет, а Екатерина выигрывает[693].

О чем не говорил Погодин, так это о том, что Пушкин, не считая для себя возможным писать историю Петра, поскольку не допускал, что ему разрешат писать правдиво, передавал эту сомнительную честь ему, Погодину, мастеру исторического компромисса.

В течение всего 1833 года Пушкин не занимался «Историей Петра». Вместо этого поэт сосредоточился на изучении архивных материалов по истории восстания Пугачева и летом 1833 года задумал путешествие в Оренбургский край по местам, где оно проходило. На просьбу о командировке следует недоуменный вопрос Бенкендорфа: «Что побуждает Вас к поездке в Оренбург и Казань и по какой причине хотите Вы оставить занятия, здесь на Вас возложенные?» (XV, 69). Пушкин отвечает уклончиво: «Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую» (XV, 70). Из ответа Пушкина можно понять, что в Петербурге поэт только и делал, что в порядке служебного задания писал «Историю Петра». Между тем единственные имевшие место в 1833 году «исторические изыскания» относились к Пугачеву, а не к Петру. Пушкин покидал Петербург, не имея определенных планов работы над «Историей Петра», но хорошо понимая, что власть ждет от него именно этого сочинения.

Решение написать сочинение о Петре пришло к нему спустя несколько недель после отъезда из Петербурга в Москву, где и состоялось знакомство Пушкина со стихотворным циклом Мицкевича «Отрывок», составленным из стихотворений, объединенных общей темой Петербурга. Поэма содержала резко оценочные размышления Мицкевича о России: «Но если солнце вольности блеснет, И с запада весна придет в Россию, Что станет с водопадом тирании»[694]. Интересно, что эти слова в центральном стихотворении цикла «Памятник Петру Великому» произносит «русский поэт» — то есть Пушкин, которого, наряду с другим героем стихотворения, наделенным автобиографическими чертами, Мицкевич сделал своим персонажем. Смысл прозападнической сентенции, приписанной Мицкевичем «Пушкину», был прямо противоположен пафосу стихотворения «Клеветникам России», опубликованного вместе с «Бородинской годовщиной» и «Старой песней на новый лад» Жуковского в сборнике «На взятие Варшавы» (1831).

Между тем Пушкин упоминается еще в одном стихотворении цикла, «Русским друзьям»: «Иных, быть может, постигла еще более тяжелая кара… / Быть может, кто-нибудь из вас, чином, орденом обесславленный, / Свободную душу продал за царскую ласку / И теперь у его порога отбивает поклоны. / Быть может, продажным языком славит его торжество / И радуется страданиям своих друзей. / Быть может, в моей отчизне пятнает себя моей кровью / И перед царем хвалится, как заслугой, тем, что его проклинают»[695]. Пушкин был легко узнаваем в этих строках не только как автор «Бородинской годовщины», но еще и потому, что здесь Мицкевич повторил давнюю клевету о сервилизме Пушкина, распространенную в определенных (в том числе славянофильских) кругах после публикации «Стансов» (1826, опубл. 1828). Поэт ответил на нее стихотворением «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю…», 1828). Поскольку наиболее интенсивное и тесное общение Пушкина с Мицкевичем пришлось именно на 1828 год