Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [102]

Император не хотел делать из Пушкина холопа или, тем более, «шута» — последнее предполагало бы личные и неформальные отношения, а именно личное и неформальное царь хотел исключить из своих взаимоотношений с Пушкиным.

Последующее хорошо известно. Оскорбленный, а главное, разуверившийся в том, что ему разрешат написать честную историю Петра, Пушкин хотел уйти с государственной службы и оставить должность историографа. Ему этого не дозволили, и поэт вынужденно, без полета и вдохновения продолжал «писать» историю Петра по долгу службы, почти не обращаясь к архивам и ограничивая себя работой с официозной подборкой материалов, сделанной Голиковым. Впрочем, весь 1834 год занят работой над другими произведениями, к «Петру» Пушкин возвращается только в январе 1835 года[719]. Работа идет ни шатко ни валко, и глубоко характерно, что в конце 1835 года Пушкин создает произведение, в котором он возвращается к традиционному изображению Петра как «Чудотворца-властелина». Я имею в виду стихотворение «Пир Петра Первого» (1835), включающее в себя множество риторических перекличек со «Вступлением» к «Медному всаднику»[720]. Создание стихотворения означало возвращение к той мере условности в изображении Петра, которая была характерна для «Полтавы» и от которой Пушкин отказался в «Медном всаднике». «Пир Петра Первого» стал такой субституцией или, если угодно, репетицией будущей «неправдивой» «Истории Петра», как «Медный всадник» должен был стать предтечей «настоящей» «Истории Петра». Написание «Пира» означало прощание с надеждой когда бы то ни было написать о Петре правду.

Ситуация изменилась весной 1836 года, когда в работе Пушкина над «Историей Петра» начался новый этап. Он снова стал энергично собирать материалы о Петре, и снова современники, как когда-то в 1831 году, заговорили о том, что работа над «Историей» — главный труд Пушкина. Кажется, что у поэта появились новые надежды на публикацию честной книги. Как об этом пишет Чаадаев А. И. Тургеневу в мае 1836 года:

У нас здесь Пушкин. Он очень занят своим Петром Великим. Его книга придется как раз кстати, когда будет разрушено все дело Петра Великого: она явится надгробным словом ему[721].

Все это выглядит так, как будто у Пушкина появилась новая надежда написать о Петре правдиво. Нам представляется, что произошло это потому, что в марте 1836 года Жуковский передает Пушкину для чтения «Записку о древней и новой России» Н. М. Карамзина (XVI, 91). Антипетровские строки «Записки», знакомые Пушкину понаслышке, предстали перед ним во всей своей критической полноте. Появилось желание опубликовать ее в «Современнике» и таким образом получить в лице Карамзина могучего союзника в утверждении нового взгляда на Петра. Планируя публикацию «Записки» Карамзина в третьем томе «Современника», Пушкин хотел там же напечатать «Медный всадник». Поэтому летом 1836 года поэт пытается приспособить «петербургскую повесть» к требованиям цензуры.

Цензурного одобрения «Записка» Карамзина не получила. Отзыв цензора «Современника» Крылова от 6 октября 1836 года о том, что «часть отрывка, относящаяся к новой истории, преимущественно к временам Петра Великого и Екатерины II, отличается и такими идеями, которые, не столько по новости их в литературном круге, сколько по возможности применения к настоящему положению, не могут быть допущены без разрешения начальства…»[722], был поддержан министром просвещения С. С. Уваровым:

…что так как статья сия не предназначалась сочинителем для напечатания и им при жизни издана в свет не была, то и ныне не следует дозволять печатать ее. Определено: предоставить Г. Цензору Крылову возвратить рукопись сию без одобрения Г. Издателю Современника[723].

Запрет Уварова на публикацию «Записки» его старшего друга и учителя Н. М. Карамзина не был вызван желанием навредить Пушкину, с которым у министра к этому времени сложились плохие отношения, а выражал правительственный взгляд на то, что «темные стороны петровского царствования не должны стать достоянием широкой публики». Это и была теория официальной народности в действии с ее установкой на «народную» историю, подразумевающую «народную» правду, весьма отличную от исторической. Но этот запрет похоронил надежды Пушкина на публикацию «Медного всадника» и подвел черту под усилиями писать критическую «Историю Петра». Снова, как и год назад, он жалуется друзьям, что «историю Петра пока нельзя писать, то есть ее не позволят печатать»[724]. За несколько дней до смерти Пушкин признавался Д. Е. Келлеру, что «эта работа (над „Историей Петра“. — И. Н.) убийственная… если бы я наперед знал, я бы не взялся за нее»[725].

Смерть Пушкина сделала возможной публикацию и «Записки» Карамзина, и «Медного всадника», парадоксальным образом соединив их в пятом (посмертном) номере «Современника». Для этого Жуковский был вынужден убрать из «Записки» и из «Медного всадника» все, что могло бы насторожить царственного цензора[726], и выдержать настоящий бой с цензором помладше, с Уваровым. А. Л. Осповат совершенно основательно предположил, что для того, чтобы обе публикации стали возможны, Жуковский обратился к императору через голову Уварова