Пугачев - [138]
Однако из того факта, что не только в письме Панину, но и вообще на протяжении всего восстания[839] Екатерина II давала санкции на смертную казнь, не следует делать вывод, что ее многочисленные заявления о милосердии и гуманизме были пустым звуком. С одной стороны, императрица прекрасно понимала, что подавить восстание без казней и крайне жестких мер невозможно, с другой — считала необходимым сократить их число. Разумеется, всё то, что делали екатерининские военачальники, нельзя автоматически ставить в вину или, наоборот, в заслугу самой императрице — о некоторых расправах ей предпочитали не сообщать[840], а захваченных в плен бунтовщиков отпускали и раньше, например во время подавления разинского бунта[841]. Тем не менее в отдельных случаях тот или иной поступок государыни мы совершенно точно можем записать на ее счет.
Пугачев в Кремле и на Болотной
Разумеется, судьба Пугачева и его ближайших сподвижников была решена задолго до суда над ними. Императрица из Петербурга контролировала ход судебного процесса, состоявшегося в конце декабря 1774 года — начале января 1775-го, главным образом через председательствовавшего, генерал-прокурора Сената А. А. Вяземского[842]. Если бы Екатерина всё пустила на самотек, заседавшие в суде сановники приговорили бы к смертной казни куда больше людей. О настроениях, царивших в Москве накануне начала судебного процесса, можно судить по письму Вяземского Екатерине II от 28 декабря 1774 года. «От верных людей» генерал-прокурору стало известно, «что при разсуждениях о окончании пугачовского дела желается многими и из людей нарочитых (то есть высокопоставленных. — Е. Т.) не только большой жестокости, но чтоб и число [казненных] немало было». Масла в огонь подлил «своими разсуждениями» приехавший в Москву П. И. Панин. Надо сказать, что и закон был на стороне жаждавших крови. Несколько ранее тот же Панин совершенно справедливо заметил: «все они (бунтовщики. — Е. Т.) по государственным законам… достойны смерти». Чтобы убедиться в справедливости этих слов, достаточно взглянуть на те выписки из Соборного уложения царя Алексея Михайловича (1649), а также из созданных при Петре I Воинского артикула (1715) и Морского устава (1720), которые были сделаны для «сентенции», то есть приговора, по делу Пугачева и его сообщников. Но Екатерина хотя и повелевала судьям «учинить в силу государственных законов определение и решительную сентенцию», на самом деле желала, чтобы приговор был относительно мягким. «При экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было, — наставляла она Вяземского, — и чтоб не более трех или четырех человек [казненных]». В рескрипте М. Н. Волконскому от 1 января 1775 года она писала: «Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Не должно быть лихим для того, что с варварами дело имеем»[843].
Из восьмидесяти шести доставленных на следствие в Москву к суду привлекли 56 человек, остальные были освобождены без суда, поскольку выяснилось, что Пугачева они не поддерживали и в восстании не участвовали. Те же, кому надлежало предстать перед судом, были распределены по «сортам», соответствующим их индивидуальной вине. Список подсудимых и определение их вины содержались в бумагах, составленных следователями и привезенных П. С. Потемкиным в декабре 1774 года в Петербург императрице. В столице во время совещаний Екатерины с Вяземским и Потемкиным в список были добавлены жены и дети самозванца[844].
Судебная коллегия должна была состоять из представителей светской, духовной и военной властей: 15 судей — от Правительствующего сената, пятеро — от Святейшего Правительствующего синода, 11 — от генералитета, шестеро — от центральных учреждений (президенты и один вице-президент различных коллегий) и, наконец, куратор Московского университета. Однако в полном составе они так ни разу и не собрались: на первом заседании 30 декабря 1774 года явился 31 из 38 судей, на второе и третье, соответственно 31 декабря и 9 января, пришли 33 судьи (остальные отсутствовали по болезни — по крайней мере так они объявили)[845]. Кстати сказать, на всех трех заседаниях отсутствовал П. И. Панин, чем, наверное, весьма облегчил работу Вяземского, который должен был «всем внушить умеренность как в числе, так и в казни преступников». Впрочем, как вскоре увидим, и без Панина было кому возражать генерал-прокурору.
Заседания суда проходили в Большом Кремлевском дворце. В начале первого заседания судьям была зачтена «записка краткая о злодее Пугачеве», составленная М. Н. Волконским, П. С. Потемкиным и С. И. Шешковским и отосланная Екатерине еще 5 декабря. Краткой, однако, записка называлась условно: подробным образом, часто слово в слово, передавались показания как самого Пугачева, так и других подследственных. Затем Вяземский предложил (и это предложение одобрили) на следующий день «злодея Емельку Пугачева представить пред собрание», чтобы «спросить: тот ли он самый, и содержание допросов точная ли его слова заключают, также не имеет ли сверх написанного чего объявить». По мнению судей, неплохо было бы «всех его сообщников пред собранием спросить»; но поскольку «их число велико и содержатся в разных местах» (на Монетном дворе и на Рязанском подворье, располагавшемся на Лубянской площади), было решено составить комиссию, которая и задаст им такие же вопросы, как и самозванцу, в местах заключения. Комиссия в тот же день исполнила поручение и сообщила, что ни один из заключенных «ни допроса своего не противоречил, ни в пополнение ничего не показал» (комиссия не опрашивала пугачевских жен и детей Пугачева, поскольку показания жен не были включены в «записку краткую о злодее Пугачеве», а детей и вовсе не допрашивали). Другой комиссии, созданной на первом заседании суда, поручалось составить «сентенцию» — приговор
