Пугачев - [137]

При желании в вину Потемкину можно поставить и то, что 12 июля, в день нападения пугачевцев на Казань, уходя из города в крепость, он приказал «караульному офицеру при крайности не щадить» важных колодников, содержавшихся в секретной комиссии, поскольку губернатор Брандт отказался перевести их в кремль. Доподлинно известно о гибели лишь одного колодника, Г. Д. Давыдова, но нельзя полностью исключить, что погибших арестантов было больше. И всё же не будем подписывать окончательный приговор П. С. Потемкину. Есть серьезные основания полагать, что в том, что подавляющее большинство подследственных секретных комиссий вышло на волю без наказания, есть определенная заслуга начальника этих комиссий. Потемкин приказал выпустить на свободу большое число пленных, скопившихся в секретной комиссии после поражений Пугачева под Казанью в середине июля, причем распорядился некоторым дать «на дорогу каждому человеку по 15 копеек», чтобы «в пути от оскудения не могли сделать никаких насильств». Потемкин не только одобрял, но и направлял деятельность своего подчиненного С. И. Маврина в Яицком городке, в результате которой, помимо прочего, десятки казаков были освобождены из заключения, а изголодавшееся население получило тысячу четвертей муки[835].

Сам Павел Сергеевич свое милосердие зачастую объяснял прагматически: он хотел привлечь казаков на сторону правительства, а отпускал пленников, потому что «по великому числу их все наказаны быть не могли». Возмущаясь самоуправством П. И. Панина и различных местных властей, которые, вместо того чтобы направлять пугачевцев в секретную комиссию, «сами собою приступают к расспросам», причем «допрашивают под пристрастием», Потемкин писал Екатерине, что в результате таких допросов «самые важные сведения иногда вместе с преступниками погибают». Начальник секретных комиссий намекал на то, что подобные действия привели к гибели пугачевского секретаря Дубровского (по приказанию Панина его допрашивал царицынский комендант Цыплетев), который, полагал Потемкин, был «всех умнее», а потому «тайны нужные с ним вместе погребены». Однако, судя по этому посланию, Павел Сергеевич беспокоился не только из практических соображений. Он писал, что в результате пристрастных допросов даже «невинныя принужденно на себя возводят такие дела, которых они никогда не делывали и которые и со здравым разсудком, и со обстоятельствами различаются». Потемкин выслал Екатерине два «экстракта» дел, разбиравшихся в местных канцеляриях, которые нагляднейшим образом иллюстрировали его слова[836].

Первое дело разбиралось в Керенской воеводской канцелярии. Шестнадцатилетний однодворец Михаил Кумышев был обвинен в пребывании в пугачевском войске. Но в Казанской секретной комиссии выяснилось: сначала прапорщик, поймавший недоросля «в неимении пашпорта», а затем и служители воеводской канцелярии с помощью истязаний навязали ему признания, с первого до последнего слова представлявшие собой небылицы. Среди оговоренных Михаилом был его отец Петр Кумышев, который будто бы вместе с другими однодворцами посылал паренька проведать про самозванца; однако в Керенской канцелярии выяснилось, что он умер еще года за два до пугачевщины. Кроме того, Михаил дал совершенно фантастическое описание внешности Пугачева: якобы самозванец настолько высок, что «против большаго роста вышиною больше вдвое человека».

Дело «беглого матроза» Федора Волкова до Казанской секретной комиссии разбиралось сначала в Юрьевце, в воеводской канцелярии, где ему, опять же под истязаниями, навязали ложное признание в службе у Пугачева. Переведенный в Нижний Новгород Волков от этих показаний отказался. В Казани же окончательно выяснилось, что «беглый матроз» никакого отношения к бунтовщикам не имел и не мог пребывать в пугачевском войске, поскольку до конца августа 1774 года содержался под караулом в Москве за побег из Петербурга. Секретная комиссия сделала выговор провинившейся в предыдущем случае Керенской воеводской канцелярии, о подобном выговоре Юрьевецкой канцелярии нам ничего не известно[837].

Можно предположить, что если бы местные органы власти и командующий правительственными войсками П. И. Панин, как надлежало, отправляли колодников в секретные комиссии, судьба по крайней мере некоторых подследственных изменилась бы в лучшую сторону. Однако Панин и его помощники чинили суд и расправу по собственному усмотрению, а Екатерина не собиралась внимать жалобам П. С. Потемкина на командующего. Хотя в свое время императрица — видимо, зная крутой нрав Панина, — отказалась подчинить ему секретные комиссии, она, по сути дела, одобрила панинские расправы. 25 августа командующий в донесении государыне просил у нее прощения за казни бунтовщиков, заявив, что такой грех, как «пролитие проклятой крови таких государственных злодеев», берет на себя и своих детей. Екатерина ответила, что не любит не только «суровых казней, но и самой строгости», но полагала, что без них при нынешних обстоятельствах не обойтись. Правда, Панин писал ей о «жестоких казнях начальникам бунтовщичьих действий и замыслов», а потому государыня могла надеяться, что к другим бунтовщикам Петр Иванович будет более снисходителен. Во всяком случае, осенью 1774 года Екатерина настаивала на том, чтобы смертная казнь не была мучительной и применялась редко, в результате чего 30 ноября Панин запретил казанскому губернатору П. Мещерскому казнить бунтовщиков, не сообщив ему об их «винах» и не дождавшись решения командующего