Пшеничные колосья - [12]
Нет их, давно уже нет моих первых учителей.
А такие, как Христо Денкин, учили меня любить и уважать бедных и слабых, преклоняться перед далекой и незнакомой землей со странным именем «СССР».
Их было четверо, моих учителей из села, огороженного двумя холмами с севера и с юга, но открытого рассвету и закату — будто бы специально для того, чтобы не было преград на пути солнца, чтобы целый день освещало оно окна домов. Жили они в селе, где когда-то самыми высокими зданиями были церковь, община да дом сельского богача.
Милы они мне, эти люди, простые, как земля, и чистые, как утренняя заря…
Дед Иванчо Трубка еще жив. Мы не виделись много лет. Говорят, он сильно постарел. На улицу выходит по утреннему холодку да на закате. Выкурит трубку — и обратно в дом. Плечистым, крупным человеком был он когда-то. Говорил медленно, словно старательно обдумывая каждое слово, прежде, чем произнести его. И движения у него были медленные. Шагал он широко и слегка горбил плечи.
Всякий раз, вспоминая деда Трубку, я представляю, как стоит он под ветками вербы, что растет у старого колодца на площади, почему-то обязательно к вечеру, на закате. Курит свою трубку, повесив палку на локоть, и вполголоса рассказывает мне о России. В молодости он объездил всю Америку и нигде добра не видал. Где только ни ступала его нога — везде богачи правили… А Петра Гундера вижу в обеденное время. Пригревает мягкое осеннее солнышко, пахнет сухой полынью, гнилыми яблоками и дынями, я иду босиком к бабушке. Улица, по которой лежит мой путь, проходит мимо его дома. Широкая улица, по обеим сторонам которой буйно разрослась бузина. На улицу выходит задняя стена Гундерова дома. Едва дохожу до двора Анки, соседки его, как появляется он, бай[7] Петр. Улыбающийся, краснощекий, в мокрой под мышками синей рубахе, обтягивающей его плотное тело. Он, улыбаясь, останавливает меня, в прищуренных глазах светятся синие искорки. И первое, что он говорит: «Эй, молодежь, идет, идет красная волна, не выдержит плотина, увидишь — рухнет, и зальет волна всю землю. Слышишь, как рокочет страшно?» Радость его бесконечна, смех его гремит на всю улицу. Бай Петр умер в расцвете сил. Не было ему тогда и шестидесяти… Еще более молодым умер Энчо, сын Геше. От истязаний в полиции у него высохла одна рука, она висела, как сломанная ветка. Но здоровая работала вдвойне. Он разносил по селу «Попугая», расклеивал его на заборах и толковал по-своему. Особенно, если вокруг собиралась толпа. «Попугай» — это была такая иллюстрированная газета. Основными действующими лицами были какие-нибудь животные или люди, а подразумевались в основном Германия и Советский Союз. Советский Союз изображался белым или красным медведем, чье горло крепко сжимала мускулистая рука немецкого солдата. Энчо размахивал «Попугаем» и рассуждал во всеуслышание: «Кто это победит медведя? Этот немец-хиляк, что ли? Да скорее реки вспять потекут!» Приходили полицаи и уводили его в участок. Говорили, что он умер в околийском управлении… Христо Денкин внешне ничем не походил ни на одного из троих. Роста он был небольшого. Худой. Казалось, дунь на него — упадет. Не могу представить его себе хмурым. Перед моим внутренним взором он появляется только озаренным солнцем. Где-то около полудня. Вижу, как он возвращается с виноградника: с мотыгой на плече, в потертой шапчонке, в чистой фуфайке и домотканых штанах, на ногах сандалии — тоже начищенные до блеска. Всегда выбритый. Так он ходил и в будни, и в праздники. Представляю его себе и перед корчмой Стояна Кирова. Нос у него был прямой, с синими прожилками. И на губах у него, и на щеках тоже переплетались голубые жилочки. Второго такого шустрого и подвижного человека в селе не было. Глаза умные, с насмешливым огоньком.
Христо Денкин никого не боялся. Не спускал ни старосте, ни сборщику налогов, ни попу, ни свату, ни брату. Говорил то, что думал. Некоторые, из тех, кто позажиточнее, поддразнивали его с кривой ухмылкой: «Что, бай Христо, скоро придут твои красные?» Но его не смущали такие подначки. Густющие брови нависали над глазами, словно копны. Лукаво посматривая, он отвечал высоким, слегка дребезжащим голосом: «Ты издевайся, издевайся, а как придут — тогда и увидишь, где раки зимуют…»
Чудаками были эти четверо. И не оттого, что хлеба им не хватало, хотели они изменить мир. Хлеба у них было достаточно, и с другими делились. Просто любили они справедливость. Их называли красными глашатаями. Никто не мог их сломить. И ни от кого не ждали они наград. Хватало им и того, что народ их знал и уважал…
— Иди, не задерживайся. Раз зовет тебя человек, — сказала жена, когда я кончил рассказывать.
Был первый день сентября. Солнце скатилось по травке с горы Сиреолу и, освежившись в речушке Камнишка, быстро поднималось над селом. Я отправился к Христо Денкину. Попахивало созревшим виноградом и спелой кукурузой, дул легкий ветерок, и листья шелковиц грустно перешептывались.
