Пшеничные колосья - [11]

— Ну, дед, настал и твой черед. Нарочно оставил тебя последним. Чтобы смотрел, как умирают те, которых ты отравил своими сказками… Которых ты воспитывал… Заставлял помогать партизанам…

— И мне урок даете? — прервал его седовласый ятак.

— И тебе.

— Эх, господин поручик, господин поручик!..

— Что еще?

— Пока ничего.

— Димко, — не оборачиваясь, крикнул поручик.

— Слушаю, — протопали сапоги жандарма с сильно выдающимися скулами под круглыми припухшими глазами.

— Кажется, дед приходится тебе родней?

— Так точно!

— Расправься-ка с ним!

Жандарм лихорадочно расстегнул кобуру, выхватил пистолет, из которого вырвался синий, холодный огонек, и выстрелил. Жандармы таращились, зажав зубами сигареты. Павел остановился у шалаша, поручик смотрел не мигая. Вырбан Пешев не дрогнул. Стоял, широко расставив ноги, чуть подавшись вперед. Луна снова перепрыгнула на другую ветку, содрогнувшись от ужаса.

— Господин поручик, он… не… — со страхом произнес Димко.

— Стреляй еще!

И он выстрелил. Три раза подряд. В грудь. И опять старый ятак не дрогнул.

— Господин поручик…

— Стреляй в сердце!

Наконец Вырбан Пешев вздрогнул, закачался, выкинул руки вперед, будто ища опоры, и переступил. Павел подбежал, подхватил его и поддержал. И так стоя, даже не упав на колени, умер коммунист Вырбан Пешев, которого в селе люди звали просто бай Вырбан.

В шалаше Павел нашел ему место у стены. Он лежал с краю, как отец около своих детей. Павел встал перед товарищами. В сумерках их лица едва виднелись. И вдруг он заплакал. Когда его сажали в грузовик, дед успел шепнуть: «Не бойся! Останешься жив! Но то, что увидишь, намотай себе на ус…» Вроде бы мудрый был у него дед, умный, но как он не понимает, что с этими людьми его внук жил в прекрасном мире. Без них этого мира для него уже не будет…

— Чего он там возится в шалаше? — сказал раздраженно поручик.

— Не хочется расставаться с товарищами, — захихикал унтер.

— Наверно, от страха в штаны наложил! — хихикнул жандарм с изъеденным оспой лицом.

— Хватить болтать! Димко, приведи его! — приказал поручик.

Жандарм безропотно полез в шалаш. И тоже замешкался. Снаружи уже начали терять терпение. Наконец он показался с пистолетом в руке, вспотевший, расстроенный.

— Господин поручик… — прохрипел он. — он… Павел… это… покончил с собой…

— Что болтаешь? — громко крикнул поручик.

— Я посветил фонариком, а он лежит между девушкой и стариком… Наклонился, только хотел пнуть его ногой и тут увидел, что он осколок какой-то бутылки воткнул себе в грудь…

Офицер почувствовал, как что-то кольнуло у него под ребрами, будто и его пронзили острым осколком бутылки, почувствовал, как его душа медленно начала погружаться в липкую, тревожную пустоту. Жандармы молча ждали команды трогаться. Присев на корточки, они втягивали в себя горький сигаретный дым. Луна рухнула на землю, покатилась через лес к горному потоку и утонула в глубоком омуте. Сквозь листву начала просачиваться предутренняя синева. Весенняя буря билась о скалы.

Перевод В. Миневой.

УМИРАЮТ МОИ МИРЫ

Славу Хр. Караславову

Проснулся я оттого, что хлопнула дверь. Это жена внесла в комнату две глиняные миски, доверху наполненные парным молоком.

Было уже поздно.

За окном трепетали серебряные крылья утра. Жена поставила на стол расписные миски и сказала:

— Тебя ждет какой-то человек у ворот. Поговорить хочет.

— Кто бы это?

— Не знаю. Но отец сердится…

Отец мой всегда сердился, когда я приезжал в отпуск и люди приходили поговорить со мной. Он знал, что они идут пожаловаться, попросить содействия, совета. Отец сердился, но я не мог отказать им, потому что это были мои ровесники, с которыми я дружил с малых лет, или их отцы и матери.

У ворот я порядком задержался. Когда вернулся, молоко уже остыло. Жена недовольно спросила:

— Что это за разговоры по целому часу?

Я подсел к ней, отхлебнул молока и принялся рассказывать, зачем приходил тот человек.

… Это был Стефан, самый младший из сыновей Христо Денкина. Дед Христо болел уже давно, а в последние дни стало ясно, что долго он не протянет. Накануне вечером, когда мы с женой сходили с поезда на дойренской станции, нас видели многие. Видел нас и старый учитель Цоню. В тот же вечер он навестил Христо Денкина. В разговоре учитель упомянул о моем приезде. Христо Денкин тут же кликнул сыновей и велел им во что бы то ни стало привести меня. По очень важному делу. Те едва уговорили его подождать хотя бы до утра, дескать, человек устал с дороги, надо дать ему выспаться, отдохнуть, а уж тогда звать по делу. И не успело взойти солнце, как старик принялся подгонять: «Ну-ка, отправляйтесь кто-нибудь».

Я попросил Стефана не ждать меня. Сказал, что скоро приду. Христо Денкин живет в верхнем квартале, дом его стоит на косогоре, как раз над Дерменджийским источником…

Один за другим уходят из жизни мои односельчане — кого я помню с тех пор, как сознаю себя человеком. Они были моими первыми учителями. И мне грустно терять их. Когда я плакал, слезы мне утирали их ладони. Не могу забыть, как собирались по вечерам на перекрестке женщины нашего квартала с пестрыми коромыслами на плечах, а на коромыслах поблескивали медные менцы