Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне - [39]

* * *

Я познакомился с Садовским в 1912 году. К., молодой человек, писавший стихи[90], отвел меня где-то в сторону и таинственно сказал, что со мной хочет познакомиться Борис Садовской. Я был, разумеется, польщен. Мне было восемнадцать лет, и нельзя сказать, чтобы я был избалован славой. Правда, несколько дней тому назад в «Бродячей Собаке» какой-то господин буржуазного вида представился мне, как мой горячий поклонник, но когда на его замечание «вы такой молодой и уже такой знаменитый», я с притворной скромностью возразил: «Ну, какой же я знаменитый», он с пафосом воскликнул: «Помилуйте, кто же не знает Вячеслава Иванова?»

Итак — я был польщен и ответил К., что очень рад в свою очередь познакомиться с Садовским.

— Вот и прекрасно. Приходите к нему завтра вечером, я его предупрежу.

Извозчик подвез меня к мрачному дому на Коломенской улице. На облезлой вывеске над подъездом значилось «меблированный дом», — не то «Тулон», не то «Марсель». Что-то средиземное во всяком случае. С опаской я поднялся по мрачной лестнице. Босой коридорный нес кипящий самовар. Я спросил его о Садовском. «Пожалуйте за мной, — как раз им самовар подаю».

Толкнув коленом дверь, он без стука вошел в комнату, обдавая меня, шедшего сзади, чадом. Так, предшествуемый коридорным с самоваром, я впервые вошел к поэту, который назвал «Самоваром» одну из своих книг[91] и так любил чаепитие, что писал:

Если б кончить с жизнью тяжкой

У родного самовара,

За фарфоровою чашкой,

Тихой смертью от угара[92].

* * *

Я рисовал себе это свидание несколько иначе. Я думал, что меня встретит благообразный господин, на наружности которого явно отпечатлена его профессия поэта-символиста. Ну, что-нибудь вроде Чулкова или Рукавишникова[93]. Он встанет с глубокого кресла, отложит в сторону том Метерлинка и, откинув со лба поэтическую прядь, скажет: «Я рад с вами познакомиться, вы один из немногих, сумевших заглянуть под покрывало Изиды…»[94]

…В узком и длинном «номере» толпилось человек двадцать, все из самой зеленой молодежи. Некоторых я знал, некоторых видел впервые. Густой табачный дым застилал лица. Стоял ужасный шум. На кровати, развалясь, сидел тощий человек, плешивый, с желтым потасканным лицом. Маленькие ядовитые глазки его подмигивали, рука ухарски ударяла по гитаре. Дрожащим фальцетом он пел:

Русского царя солдаты

Рады жертвовать собой,

Не из денег, не из платы,

А за честь страны родной.

На нем была голубая шелковая косоворотка и расстегнутый мундир с блестящими пуговицами… дворянский мундир! Маленькая подагрическая ножка лихо отбивала такт…

Я стоял в недоумении. Туда ли я попал? И если туда, то все-таки не уйти ли? Но мой знакомый К. уже заметил меня и что-то сказал играющему на гитаре. Ядовитые глазки уставились на меня с любопытством. Пение прекратилось:

— Иванов! — громко прогнусавил Садовский, делая ударение на о. — Добро пожаловать, Иванов! Водку пьете? Икру прикончили, не надо опаздывать. Наверстывайте — сейчас жженку будем варить.

Он сделал приглашающий жест в сторону стола, уставленного бутылками, и сипло запел:

Эх, ты, водка,

Гусарская тетка!

Эх, ты, жженка,

Гусарская женка!..

— Подтягивай, ребята! — вдруг закричал он, уже совершенно петухом. — Пей, дворянство российское! Урра, с нами Бог!..

Я огляделся. «Дворянство российское» было пьяно, пьян был и хозяин. Варили жженку, проливали горящий спирт на ковер, читали стихи, пели, подтягивали, пили, кричали «ура», обнимались. Недолго был трезвым и я.

— Иванов не пьян. Кубок Большого Орла ему[95], — распорядился Садовский. Отделаться было невозможно. Чайный стакан какой-то страшной смеси сразу изменил мое настроение. Компания показалась мне премилой и начальственно-приятельский тон хозяина — вполне естественным.

…Табачный дым становился все сильнее. Стаканы все чаще падали из рук и разбивались. Как сквозь сон, помню надменно-деревянные черты Николая I, глядящие со всех стен, мундир Садовского, залитый вином, его сухой, желтый палец, поднесенный к моему носу, и наставительный шепот:

— Пьянство есть совокупление астрала нашего существа с музыкой мироздания…

* * *

Та же комната, тот же голос, те же пронзительно ядовитые глазки под плешивым лбом. Но в комнате чинный порядок, и фальцет Садовского звучит чопорно-любезно. В черном долгополом сюртуке он не похож уже на забулдыгу-гусара, скорее на псаломщика.

На стенах, на столе, на кровати — всюду портреты Николая I. Их штук десять. На коне, в профиль, в шинели, опять на коне. Я смотрю с удивлением.

— Сей муж, — поясняет Садовский, — величайший из государей, не токмо российских, но и всего света. Вот сынок, — меняет он выспренный тон на ярославский говорок, — сынок был гусь неважный. Экую мерзость выкинул — хамов освободил. Хам его и укокошил…

Среди портретов всех русских царей от Михаила Федоровича, развешанных и расставленных по всем углам комнаты, — портрета Александра II нет.

— В доме дворянина Садовского ему не место!

— Но ведь вы в Петербурге недавно? Что же, вы всюду возите с собой эти портреты?

— Вожу-с.

— Куда бы ни ехали?

— Хоть в Сибирь. Всех, это когда еду надолго, ну, месяца на два. Ну, а на неделю — тогда беру только Николая Павловича, Александра Благословенного, матушку Екатерину, Петра. Еще Елизавету прихватываю. Царица она, правда, была — так себе, зато уж физикой хороша. Купчиха. Люблю.