Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне - [40]

Садовский излагает свои «идеи», впиваясь в собеседника острыми глазами: принимает ли всерьез, «эпатируется» ли?

Мне уже рассказали, что крепостничество и дворянская спесь — напускные, и я всерьез не принимаю.

Острые глазки смотрят пронзительно. «Священная миссия высшего сословия…» Он обрывает фразу, не окончив, улыбается лукаво.

— Впрочем, ну все это к черту. Давайте говорить о стихах. Вот вы давеча удивились, что я Брюсова в грош не ставлю. Да, не ставлю. Копья за него ломал и еще при случае поломаю, и одну строчку Фета на всего его променяю. Да что Фета — Фофанова! И «Весы» — много на них моего поту убито, но если откровенно, так — дрянной журнальчик: реклама, мания величия, суета сует. Удивляетесь? Ничего, государь мой, удивляйтесь: скажу вам по секрету, совершенно доверительно, так сказать, — в жизни сей единственное удовольствие — дураков за нос водить. Приятное занятие, рассеивает меланхолию, свойственную душе возвышенной. От скуки сим и занимаюсь.

* * *

Крепостничество — напускное. И полемическая ярость. И Фет, оказывается, — не так уж. «Я, признаюсь, люблю этого Фета, поэт, разумеется, но — жидок, вял, вода, кисея… Я его больше для острастки молодежи возношу, — чтобы не зазнавалась — вот такие, вроде вас, из молодых, да ранние».

Все напускное — дворянский мундир и мундир московского эстета. Блаженная память императора Николая Павловича… А однажды, уезжая в деревню, вдруг отдал все свои царские портреты коридорному: «Надоели мне эти рожи, повозил и хватит». И блаженная память «мага» — Брюсова: ломал за Брюсова копья, бросался на всех «цепной собакой» и вдруг, неожиданно, «поэзия по прусскому образцу», — Брюсов Вильгельм. И без всякого повода, так, от скуки, чтобы «рассеять меланхолию, свойственную душе возвышенной»…

Я думаю и впрямь душа эта была «возвышенной», и впрямь была в ней какая-то таинственная возвышающая ее «меланхолия». Почему я это думаю? Трудно объяснить. Трудно передать — как от случайной обмолвки, улыбки, взгляда иногда чувствуешь вдруг, что собеседник совсем не то, чем кажется, чем хочет казаться, чем сам себя считает. Я испытывал это не раз при встречах с Садовским. Плохой поэт, «цепная собака», неудачник Борис Садовский — был «задуман Богом» существом особенным, удивительным. Я совершенно уверен, что ощущение это меня не обманывает. Но как передать хотя бы чтение Садовским над Невой, ночью, зимой — лермонтовского «Ангела».

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел…

Такого чтения я никогда не слышал; вероятно, и не услышу. Но в чем было очарование? Не знаю. Садовский читал медленно хрипловатым голосом. Читая, смотрел вбок, на засыпанную снегом Неву, чуть кося. На голове его торчал нелепый в зимнее время, да и вообще в России, цилиндр. А я — слушая — думал, что человек, так читающий, мог бы сам так писать — повернуть только в нем какую-то завернувшуюся не туда пружинку…

* * *

В 1916 году я был в Москве и завтракал с Садовским в «Праге». Садовский меня «приветствовал», как он выражался. Завтрак был пышный, счет что-то большой. Когда принесли сдачу, Садовский пересчитал ее, спрятал, порылся в кармане и вытащил два медных пятака.

— Холоп! — он бросил пятаки на стол, — тебе на водку!

— Покорнейше благодарим, Борис Александрович, — подобострастно раскланялся лакей, точно получив баснословное «на чай».

— Балованный народ, — проворчал Садовский. — При матушке Екатерине за гривенник можно было купить теленка…

Он медленно облачался в свое потертое пальто. Один лакей подавал ему палку, другой шарф, третий дворянскую фуражку.

Через несколько дней я зашел в «Прагу» один. Подавал мне тот же лакей.

— Осмелюсь спросить, не больны ли Борис Александрович, что их давно не видать?

— Нет, он здоров.

— Ну слава Богу, — такой хороший барин.

— Ну, кажется, чаевыми он вас не балует?

Лакей ухмыльнулся.

— Это вы насчет гривенника? Так они сегодня гривенник, а завтра четвертную отвалят… Не жалуемся — господин хороший.

Георгий Иванов. СТАТЬИ ИЗ ГАЗЕТЫ «СЕГОДНЯ»

Публикуемые ниже статьи Георгия Иванова увидели свет в газете «Сегодня» в конце 1932 года. К этому времени Иванов — уже очень заметная фигура в литературе русского зарубежья, и как автор нашумевших воспоминаний, и как автор сборника «Розы». Очерк «Алмазные души» (Сегодня. 1932. 13 нояб. № 315. С. 4) — раскрывает не только отношение Георгия Иванова к теософии. Он до этого уже писал — не без некоторой иронии — о доморощенной мистике петербургских спиритов[96], так что его отношение к еще одному «мистическому учению» не выглядит неожиданным. Но очерк говорит и о более важном: об особенном чувстве фальши, которая с годами у Иванова все более обостряется. Именно поэтому он может говорить о заблудшей к дебрях теософии Елене Петровне Блаватской (1831–1891) с оттенком сочувствия и грусти — и совершенно иным тоном о другой знаменитой теософке, Анни Безант (1847–1933). Именно поэтому ему так важен портрет простого русского эмигранта, который предвосхищает сходные типы, которые скоро появятся в цикле очерков «По Европе на автомобиле»[97]. Статья о судьбах русской живописи «Вот и все…» (Сегодня. 1932. 18 дек. № 350. С. 4) поднимает вопрос о судьбах русской культуры за рубежом, который в начале 1930-х гг. становится особенно насущным. В периодике со все большей тревогой говорят о литературной смене. В 1936-м году разразится полемика о молодой эмигрантской литературе, своеобразным итогом которой станет книга B.C. Варшавского «Незамеченное поколение», вышедшая уже после войны