Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне - [38]

Через год, когда я твердо решил бежать за границу, я разыскал указанное Б. учреждение, поднялся куда надо. Но на вопрос о Марии Васильевне мне сказали, что она давно бросила службу и живет в Москве. Я дважды ей писал, но ответа не было. В день, когда как с неба свалился ко мне Мандельштам, я решил пренебречь запрещением Б. Можно было бы, по случаю приезда друга, и отложить — но я не хотел откладывать — это был четверг — «счастливый день». Я добрался до Новой Деревни, без труда отыскал пустырь и дом Б., с легкомыслием, которому нет имени, но которое было свойственно, кажется, всем в те дни — я поднялся по деревянной лестнице. Через дверь была протянута веревочка, по краям припечатанная двумя большими бурыми печатями с серпом, молотом и надписью: «Чрезвычайная комиссия по борьбе…»

Лишь на Каменноостровском я вздохнул свободнее. Выбрал счастливый денек! Впрочем, и впрямь счастливый: приди я день или два назад, может быть, еще не была снята засада…

Дома я нашел Мандельштама, стоящего в страшном чаду на кухне. Он выспался, проголодался, и, пошарив, нашел мешок с луком, который и начал жарить без масла на чугунной сковороде. Размахивая руками, он с торжеством объявил, что опасения мои были напрасны: примус не взорвался, дом не сгорел. «Только» — чад, пролитая вода, разбитая тарелка, одеяло, прожженное папиросой, гора окурков — свидетельствовали, что Мандельштам провел в квартире несколько часов.

III [88]

Борис Садовский был слабым поэтом. Если перечесть его стихи — можно только удивиться, как ничего, ну решительно ничего не отразилось в них от личности человека, который про стихи писал, считая, что занимается важнейшим делом своей жизни. Конечно, он ошибался. Свою любовь к поэзии он принимал за поэтический дар; редкую отзывчивость на чужое «прекрасное» — за «свое», за первоисточник. И вот из своеобразнейшего существа, каким был Садовский, «осталось в литературе» несколько бледно-аккуратных гладко-безличных книжек стихов, которых никто не читает, о которых мало кто просто помнит. А жаль. Борис Садовский мог бы стать первоклассным критиком.

* * *

Я вспомнил о Борисе Садовском и о даре критика, который он в себе «загубил» — недавно на одном литературном диспуте. Диспут был бестолковый и нестройный, как, впрочем, все решительно многочисленные литературные диспуты, на которых мне приходилось в течение моей жизни бывать. Не берусь судить — мне ли всегда специально не везло, или такова уж природа писательских собеседований, но со словом «диспут» у меня издавна связывается представление о чем-то праздном и никуда не ведущем. Так было и на этот раз. Множество ораторов и талантливых и бездарных и имеющих право обсуждать литературные вопросы, и не имеющих на это никаких прав (первые, разумеется, в явном меньшинстве) — толковали часа три о критике и, конечно, из всех этих толков получалась, как всегда… бестолковщина. Но один из выступавших помянул вскользь имя Бориса Садовского и его «замечательную статью о Лермонтове». Это было удивительно. Для этого стоило проскучать три часа и заплатить двойную плату за теплое пиво «Таверн Дюмениль»…[89] Упомянувший о Садовском, правда, принадлежал к «меньшинству», — это был выдвинувшийся недавно очень способный молодой беллетрист, но все-таки… Откуда он знает о Садовском? Право, удивительно подтверждение истины, что ничто «настоящее» в литературе не пропадает, не забывается. Пропадет — и опять найдется, забудется — и опять выплывет — было бы только «настоящее». Для неудачника Садовского — утешение, сознаюсь, слабое, но в «общем плане» все-таки какое-то утешение.

* * *

Статья Садовского о Лермонтове действительно замечательная статья. Лучшая, пожалуй, статья о Лермонтове в нашей литературе. «Замечательностью» тронуты, в той или иной степени, все критические писания Садовского, в отличие от ничем не замечательных писаний стихотворных.

Но статей такого тона и уровня, как эта, у Садовского очень мало — две-три и обчелся. Большинство посвящено полемике, ругани, литературной злобе дня. «Цепная собака «Весов» — звали Садовского литературные враги — и не без основания. Список ругательств, часто непечатных, кем-то выбранный из его рецензий — занял полстраницы петита. Но вчитайтесь в эти пересыпанные «словечками», полные яда и полемического жара хлесткие выпады. Какой острый находчивый ум, какой точный, блестящий, выразительный стиль!

Кстати, не странно ли, что самый «смирный», самый нейтральный, самый традиционный из примыкавших к «Весам» поэтов — Садовский в то же время самый боевой критик этого «боевого» журнала? И неистовый Белый, и иронически-объективный Брюсов, и Эллис — все они уступают Садовскому в умении поддеть, высмеять, уничтожить. Да, действительно, «цепная собака «Весов», «каторжник», «вышибало» — как его называли. Кроме вреда, деятельность эта Садовскому, конечно, ничего не принесла. Его критический дар впустую растрачивался; каждая новая заметка наживала ему нового врага. Пока «Весы» существовали, его ненавидели и боялись. Но вот развалился символизм, который Садовский так долго и с такой яростью «грудью отстаивал» от всех остальных, этих «остальных» не щадя. Развалились и «Весы». Ненависть «остальных» к Садовскому — осталась. Оснований бояться его больше не было: одно дело «цепная собака» влиятельнейшего журнала, другое — критик одиночка, второстепенный поэт, известный главным образом тем, что не было, кажется, автора в литературе того времени, которого он больно и метко бы не поддел… Короче — когда «Весы» закрылись, Садовский-критик остался «безработным» и без всякой надежды, что положение изменится. Он попытался поплыть «против течения», издавал свои статьи книгами с демонстративной пометкой «издание автора», пытался подавать «свободный глас» из своего «хутора Борисовка, Садовской тож». Легко себе представить, как эти книги встречались, как от таких «встреч» разливалась и без того неспокойная «желчь» Садовского. Словом, какое получалось тут «перпетуум мобиле». Наконец, на свою беду Садовский в одном из таких «изданий автора» обмолвился о поэзии по прусскому образцу с Брюсовым (к тому времени он поссорился и с бывшим вождем «Весов») Вильгельмом, Гумилевым кронпринцем и лейтенантами. Время было военное — Садовскому пришлось плохо. Особенно, как полагается, были оскорблены именно лейтенанты. Гумилев при мне с улыбкой читал эту статью, и мне, тогда начинающему «пописывать» критику в «Аполлоне», ставил в пример ее находчивость и блеск. Но «лейтенанты» были в священном ужасе. «Гумилев льет свою кровь на фронте, и мы не позволим»… — бил себя в грудь Сергей Ауслендер. «Мы не позволим», — бил за ним себя в грудь Городецкий. И Садовского «съели» без остатка. В этом подтверждение другой — печальной — истины, что «лейтенанты» литературные — сила, и сила серьезная…