Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне - [37]

В корпусе у меня был товарищ Б.[83]. Особенной дружбы между нами не было: он был первым учеником, я… Словом, когда я, дважды оставшись на второй год, добрался, наконец, до выпуска — этот Б. был уже офицером-гвардейцем: он и училище первым кончил. Но все-таки я три года просидел с ним бок о бок. Б. был то, что называется тихоня, «девчонка», — голубоглазый, робкий, хорошенький… Во время войны, на Невском, мне лихо козырнул стройный, розовый капитан Генерального штаба — и я, даже сразу не узнав его, на минуту вспомнил о существовании Б., чтобы снова забыть. И вот, столько лет спустя, на пустом, засыпанном снегом советском Каменноостровском, в сумерки новая встреча.

Я устал, замерз, голоден — тороплюсь откуда-то домой. Навстречу мне человек в красноармейской шинели. У меня в зубах трубка. Человек подходит, вынимает папиросу: «разрешите прикурить».

Он хочет прикурить от трубки. Но я щелкаю зажигалкой — трубка давно не курится. Зажигалка со «смесью», ярко вспыхивая, освещает его лицо.

— Б. — называю его по имени.

Он резко отшатывается, рука его проворно хватается за карман…

Через час мы сидим в его странной квартире. Я с удивлением дикаря пью великолепный Мартелль Y.S.O.P.[84], закусываю удивительными финскими бисквитами, с удивлением слышу с детства знакомый, теперь какой-то надтреснутый голос:

— Хорошо, что я сразу тебя узнал. По бровям. А то, в моем положении, раздумывать не приходится….

И, подливая мне коньяку, прибавляет:

— У меня револьвер — славная штука. Специальный. Бьет без шума — сжатым воздухом.

* * *

Квартира у Б. странная. В Новой Деревне — глухая улочка. Дощатый забор, наполовину растасканный на дрова — за ним недостроенная пятиэтажная громада. Надо пройти через эту постройку (нежилой холод, какие-то железные полосы под ногами, по бокам под валы, засыпанные снегом; вверху, сквозь пролеты бетона — звезды). За постройкой несколько домиков — фасадами на пустырь. Домишки деревянные, покосившиеся. Кое-где в крыше дыра и окна без рам; кое-где, напротив, виден свет, белеют занавесочки, краснеют герани. В одном из таких сохранивших обитаемый вид домов живет Б.

Скрипучая калитка, дворик в сугробах, чистенькая мещанская лестница, какая-то дверь, коридорчик, еще дверь. И вдруг…

…Розовато-голубой смирнский ковер[85], с пушистым ворсом, в который по щиколотку уходит нога, китайская занавесь, аршинные севрские вазы[86], хрусталь, позолота, шелк. Рядом столовая — тоже ковры, итальянское резное дерево, чеканное серебро. В буфете вино, консервы, бисквиты. В спальне — за шелковой портьерой ниша: блещут никелированные краны. Стоит только зажечь спиртовый «шоф-бэн», и в белую ванну нальется кипяток….

И все это — в Петербурге советском, нищем, голодном, в 1920 году. Да еще в Новой Деревне — среди пустырей и огородов….

— Я тридцать шесть раз переходил границу. Что? Контрабандист? Нет, дорогой мой — я офицер русской армии и этого не забываю. Я служу делу спасения России. И не напрасно, надеюсь….

Он хочет налить мне еще коньяку. Но у меня и так, с непривычки, кружится голова. Я отказываюсь. Он наливает себе большую рюмку, выпивает залпом и опять наливает.

— Живешь ты, во всяком случае, недурно.

— Еще бы я жил плохо. В том, что я так живу, в этом коньяке, ванной, в шелковом белье, которое я ношу под своими лохмотьями, конечно, заключен никоторый риск. Благоразумней мне было бы ютиться в каморке, питаться воблой. Я так и делал сначала. Но… не могу. Когда проделаешь путешествие, как я проделываю — верст десять по колени в снегу, с документами, которые, если попадутся в лапы краснокожих — крышка не мне одному, сотне людей, всему делу — хочется отдохнуть. На той стороне, в Финляндии, я заезжаю в дорогой отель. Но здесь не в «Асторию» же мне ехать….

Он снова пьет и смеется глухим, неприятным смехом:

— А устроился я, право, неплохо. Не хуже, чем Гришка Зиновьев[87].

Я его рассматриваю. Да, это Б., мой корпусный товарищ. Б. — тихоня, «девчонка», первый ученик. В сущности, и изменился мало. Только в голубом взгляде теперь что-то оловянное, остановившееся, какая— то тяжесть. И в голове тоже что-то оловянное, тоже тяжесть…

Большевики меня ищут отчаянно. Голова моя дорого оценена. Только — вряд ли найдут.

Еще, залпом, рюмка коньяку:

— Но уж если попадусь — несдобровать. Ремни из кожи будут резать.

Еще рюмка:

— Сколько я их перебил собственноручно, и счет потерял. И прежде — в Крыму, да и здесь. На прошлой неделе еще двух часовых снял. Так, из баловства, — они меня и не видели. Отличная штука — сжатый воздух…. — И, отворачивая рукава френча: — Извини, пожалуйста, привык — ничего не могу поделать. Одну секунду…

Пальцы слегка дрожат. Иголка шприца впивается в худую руку у локтя…

— Морфий?..

— Он самый.

— Но ведь вредно очень?

— Не вреднее большевиков, ей-богу. — И он смеется….

Прощаясь со мной, Б. предупредил: «Ко мне сюда не ходи. Если в самом деле захочешь перебираться в Финляндию — к твоим услугам. Найти меня просто. — Он сказал адрес одного советского учреждения. Такой-то этаж, такая то комната. — Спроси машинистку Марию Васильевну — а ей скажи, что хочешь видеть «дедушку». Она мне передаст. Только имени моего ни ей, никому не упоминай. Забудь его. Далее помнить мое имя опасно. Хотя бы сегодня — не узнай я тебя по бровям…»