Провинциалка - [14]

Мужчина с гладким челом выпрямился на возвышении, благоговейно склонив голову к плечу. Мой взгляд задержался на лоснящихся лацканах его пиджака, на крепе, алых покрывалах, драпировке и остальных атрибутах траурной церемонии, и вдруг я заметил, что все они были ветхими и вылинявшими, как от многократного употребления. Кратковременное почтительное волнение, охватившее меня вначале, растаяло, уступив место противному чувству, будто я попал во второразрядный отель, где за минуту до меня к этой мебели и одеялам прикасались другие, совершенно чужие люди, а вскоре, когда вынесут Перфанова, сюда внесут нового покойника, придут новые скорбящие и весь этот пошлый фарс повторится сначала.

Было что-то невероятное, даже кощунственное в том, что именно этот человек, диктовавший свою волю и навязывавший свои вкусы, подчас даже грубыми и безжалостными средствами, сейчас очутился в полной зависимости от бездушных посредственных чиновников и они распоряжались им по собственному усмотрению… "Зик транзит глория мунди" — вспомнилась мне латинская пословица, вызвав ироническую улыбку. "Нет ничего заразительней старых шаблонов! Зачем сердиться на организаторов ритуала?" В сущности, к этому сводилась горькая истина. Ничего не осталось от влияния и славы Симеона Перфанова! Как будто и не существовало времени, когда его приезд в К. ожидался со страхом и напряжением, когда на совещаниях люди знающие, пользующиеся бесспорным авторитетом, были вынуждены прятать испуганные лица за чужими спинами…

Постепенно зал наполнился людьми. Я подумал, что, пожалуй, могу незаметно улизнуть, и бросил взгляд на входную дверь. И тут же удивленно вскинул брови. Немолодая стройная женщина в светлом плаще смущенно оглядывалась вокруг, запоздав к началу церемонии.

Я сразу же узнал ее — жену инженера Стратиева, бывшего директора комбината в К. Невольно отметил про себя ее гибкую походку, когда она подошла к изголовью гроба, положив там свой букетик. Затем несколько суховато пожала руки родственникам покойного и оглянулась в поисках места.

И тут она встретилась со мной взглядом. По лицу пробежала тень оживления и легкого смущения. Колебание длилось всего одно мгновение, а затем она решительно направилась ко мне и, встав рядом, тихо сказала:

— Здравствуйте! Рада вас видеть.

Губы раздвинулись, обнажив крупные белые зубы, и эта мимика на фоне крупного раздвоенного носа и двух бородавок уподобила лицо гримасе — собачьей или волчьей… Да, именно так называли ее тогда в К. — "женщина с волчьей улыбкой", а Нора искренне негодовала… Нора! Передо мной возникли ее черты — элегантность, раскосые как у японки глаза, матовая кожа и чуть выдающиеся скулы, блестящие черные волосы… Они были близкими подругами, но насколько невежественной и уродливой была Стратиева, настолько жена инженера Тенева отличалась красотой и обаянием. Может быть, именно этот контраст привлекал и объединял их? "Интересно, с возрастом такие невзрачные в молодости бабы приобретают определенный шарм", — подумалось мне вдруг, когда я разглядывал ее густые рыжеватые волосы, выбившиеся из-под тонкой косынки.

Мы обменялись несколькими общими фразами, но стоявшие рядом люди укоризненно посмотрели на нас, и мы замолчали.

В это время распорядитель предупредительно кашлянул, взывая к вниманию присутствующих, затем сделал знак и магнитофон замолчал. Воцарилась тишина, и я язвительно подумал, что этот человек руководил не только ходом траурного обряда, но и пытался руководить чувствами скорбящих.

Он подошел к какому-то молодому человеку с жесткими как щетка волосами, одетому в темно-синий костюм в широкую полоску, и подвел его к гробу. Мужчина встал у изголовья, строго окинул взглядом присутствующих и заговорил. Его речь была усыпана выражениями типа "крепкая коммунистическая закалка", "долг, исполненный до конца", "пример молодежи", "передача эстафеты в надежные руки".

Я слушал все более рассеянно, слова отскакивали от моего сознания, не задевая его. Нельзя было понять, что волновало этого молодого человека, знал ли он Перфанова или все, что он здесь декламировал, относилось к чужому человеку, с которым он при его жизни не обменялся ни единым словом. Шаблонные фразы проскакивали мимо моих ушей — на этот раз не магнитофонные, а произносимые живым оратором, и я с болью и огорчением думал, что эти истертые от многократного употребления выражения, в сущности, гармонировали с этими обветшалыми и замызганными предметами, призванными служить последнему прощанию с умершим, а в действительности — превращающими эту древнюю и святую потребность в издевательство и унижение…

— Ну что, пойдем? — вздрогнул я от голоса Стратиевой. Четверо мужчин, подняв гроб, несли его к выходу. Мы последними вышли на площадку перед Домом. Неподалеку стоял черный катафалк, запряженный парой коней в черных шорах. Облака немного поредели, за ними угадывалось расплывчатое, тусклое, невидимое солнце. Кладбище было укутано рыхлой подвижной пеленой белесых испарений, будто на дворе был не июнь, а декабрь. На зеленых листьях деревьев, на металлических частях катафалка виднелись светлые капли. Все тонуло в сочной влаге, запотевшие стекла машин, припаркованных на стоянке напротив, казались затянутыми плотной матовой пленкой.