Провинциалка - [13]

Звонила дочь Симеона Перфанова.

— Прими мои соболезнования… я узнал из газет…

— Благодарю… Вот и он ушел вслед за мамой, так неожиданно.

Я молчал, чуть нервно выжидая, не ударится ли Тамара в описание подробностей.

— Похороны сегодня в одиннадцать, — добавила она уже спокойным, деловым тоном. — В Доме покойника, на центральном кладбище.

— В одиннадцать? — машинально повторил я, а дочь Перфанова, наверное, приняв это за знак согласия, поспешно попрощалась и повесила трубку.

В задумчивости я вернулся в кабинет. Дом покойника, одиннадцать часов! Ну и влип же я — ничего не скажешь! Не помню, с каких пор я не бывал на похоронах. Никогда не любил кладбищ.

Упустив возможность сразу же отказаться, придумав какое-нибудь оправдание, теперь я должен был тащиться в Дом покойника. Наверное, Перфанова перевезли туда… А где было его тело той дождливой ночью, когда я лежал рядом с теплой белой плотью Мари-Женевьев? Вопрос, конечно, глупый, да и не совсем нормальный, но он маниакально завладел моим сознанием и долго не давал мне покоя. Перед глазами навязчиво возникала какая-то цементная лежанка, постоянно поливаемая водой, а на ней — голый труп Перфанова со свесившейся посиневшей рукой и крупными морщинами на лысине…

Я вздрогнул от мелодичного боя часов. Закинув руки за голову, я как раз вытянулся на софе, созерцая висевшие напротив старинные настенные часы, купленные Лиляной за бесценок у какой-то семьи, попавшей в затруднительное материальное положение.

Десять часов… В сущности, я мог бы и не ходить, неизвестно, когда еще мы увидимся с дочерью Перфанова, да и всегда можно придумать что-нибудь в свое оправдание. Часы смешно и аритмично тикали, как будто жалуясь на болезнь сердца. Я не следил за ними, но Параскева — женщина, убирающая в доме, питала к часам слабость, и каждый раз заводила их, подводя стрелки. Несколько дней они шли, а затем останавливались до следующей пятницы. Лиляне они очень нравились, но после развода она не взяла их с собой и вообще ничего не взяла из этого дома, что, безусловно, делало ей честь…

Я встал и несколько раз прошелся по комнате, а затем застыл у окна.

Двор тонул в лужах. Груды строительного раствора и битого кирпича превратились в кучи грязи, черные ветки деревьев блестели, как смазанные жиром, отдавая ржавчиной. Вдоль противоположного здания осторожно пробиралась кошка, стараясь не намочить лап, и я вдруг увидел перед собой группу мужчин в телогрейках, копающих могильную яму, представил себе их заскорузлые руки в земле, сжавшие грязные скользкие инструменты, услышал их сочную матерщину. Она, конечно, относилась бы к этой собачьей погоде, но не пощадила бы и неизвестного покойника, решившего дать дуба именно в такой день, когда земля стала пудовой и липнет к лопатам. Для них, гробокопателей, эта встреча с Симеоном Перфановым будет первой и единственной и не оставит по себе доброй памяти, если вообще оставит какую-нибудь.

И, может быть, от этой мысли и от вновь всплывшего перед глазами одинокого голого тела в подвале морга я впервые отчетливо осознал, что Перфанова больше нет, что через два часа он ляжет в раскисшую землю, а через неделю будет окончательно забыт. У меня защемило сердце от сочувствия и жалости к этому сложному и противоречивому человеку, погибшему таким нелепым образом, и я тут же решил, что должен увидеть его еще раз до того, как небытие поглотит его навсегда…

Я натянул плащ и кепку и спустился по лестнице, размышляя на ходу, как проехать к центральному кладбищу, учитывая вечные строительные работы и благоустройственные кампании, ведущиеся на софийских улицах.

9

В конце просторного зала виднелось большое, наполовину приспущенное красное знамя. Перед ним, на небольшом возвышении, торчала кафедра, задрапированная черным крепом.

В центре, на продолговатой подставке, покрытой алой материей, возвышался гроб. В ногах усопшего темнела бархатная подушечка с семью-восемью орденами. Гроб утопал в цветах, возле него стояло с десяток мужчин и женщин в глубоком трауре. Звучала тихая симфоническая музыка, пожилой мужчина с гладким розовым челом, стоя на возвышении, внимательно следил за ходом церемонии.

Положив свой букет рядом с остальными, я подошел к дочери Перфанова.

— Примите мои соболезнования! — механически пробормотал я и тут же смутился, почувствовав банальность собственной фразы, как будто нельзя было придумать что-нибудь другое.

Я отступил назад, не отрывая взгляда от умершего. Лицо его было каким-то припухшим, со странно изменившимися пропорциями, казалось, что нижняя челюсть стала массивней, а подбородок — вытянулся. "Долго ли он мучился?" — невольно подумал я. На лице не было никаких следов, наверное, раны были прикрыты зеленым в полосочку костюмом, в который его облачили. Может быть, грузовик при наезде разорвал ему печень или сломанное ребро пронзило сердце, вызвав мгновенную смерть…

Откуда-то сверху, с высокого балкона, раздался хрип и треск и торжественно-скорбный мужской голос возвестил:

— И вот мы вновь сталкиваемся с величайшей загадкой природы — со смертью!

Я прислушался к магнитофонному голосу, изрекающему истины о тленности человеческого бытия. Слова были убийственно затертыми, а пустая выспренность и фальшь интонации просто сводили с ума.