Провинциализируя Европу - [83]

Свойственный категории «воображение» плюрализм в конце концов делает невозможным рассмотрение политического как чего-то, что учреждает «единство» или целое. Давайте еще раз обратимся к стихотворению Суканты Бхаттачарьи. На поверхности кажется, что оно направлено против поэзии: «В царстве голода мир прозаичен». Поэзию следует запретить, изгнать, для того чтобы литература, теперь лишь в форме прозы, стала равняться на борьбу за избавление мира от несправедливости и эксплуатации, символом которых служит голод. Беспокойство Бхаттачарии по поводу рисков поэзии движимо историцизмом. Оно принадлежит к знакомому набору сетований: романтизм привел к росту апатии, или того хуже – фашизма, поэтому крайне опасно эстетизировать политику. К миру следует подходить под правильным углом посредством прозы, не подверженной оптическим иллюзиям параллакса. Но все-таки представьте, какой банальной и слабой оказалась бы критика Бхаттачарии, если бы он произнес это в прозе, если бы он не сделал выбор в самой практике письма в пользу тех самых качеств стиха, которые он так дерзко отвергает. Другими словами, стихотворение достигает своего политического эффекта именно потому, что оно не доводит до предела ни одно из понятий политического. Вместо этого оно прерывает одно определение политики – то, что равняет политику на реализм и прозу – чтобы скрытно ввести в текст тот политический заряд, который только поэзия и способна породить. Тем самым оно придает политике действенность, превращая ее в «не-одну». Именно в этом, на мой взгляд, состоит гетерогенность в самом строении политического, которую формулирует Тагор, уверяя соотечественников, что националистический глаз нуждается в обладании двумя прямо противоположными способами видения. Один отвечает за помещение политического внутрь исторического времени; другой создает форму политического, противостоящую историзации. Эта органическая гетерогенность политического отражает нередуцируемые множественности, которые соперничают друг с другом в истории слова «воображение».

Глава седьмая «Адда»: история социальности

И это хороший знак,

что мне до сих пор нравится

«адда», ибо «адда»

неотделима от молодости.

Манаши Дас Гупта, 1957 год

Сегодня, в конце тысячелетия, когда уже ясно, что ни в одной точке мира нельзя скрыться от правления капитала, заданный Маршаллом Берманом несколько лет назад вопрос стал еще более актуальным. В своей знаменитой книге «Всё твердое растворяется в воздухе» Берман попытался разобраться в попытках «современных людей стать субъектами, а вместе с тем и объектами модернизации», в том, как людям удается «вцепиться в модерный мир и устроиться в нем, как дома»[487]. Я не уверен, что этого можно добиться на основе какой-либо конкретной программы, поскольку контроль над капитализмом распределен между различными группами неравномерно и зависит от глобального разделения институциональной власти. Но борьба за то, чтобы сделать капиталистическую модерность удобной для себя, найти в ней чувство общности, быть в ней, говоря словами Бермана, как дома, – это продолжающийся, непрерывный процесс для каждого. Как бы мы сегодня ни критиковали метафизику, процесс воспроизводства для себя метафизических идентичностей – по отдельности и коллективно – остается характерной чертой этой борьбы. И борьба эта ни в коем случае не проста. Как напоминает философ Дж. Л. Мехта, «апроприация того, что принадлежит нам и только нам, происходит только как возвращение домой из путешествия к чему-то чуждому, другому; таков закон, согласно которому „быть дома“ означает осваиваться и осваивать „дом“ [the law of being at home as a making oneself at home]»[488]. Это подразумевает вечную неполноту, незавершенность возвращения.

Представленная в этой главе история социальной практики «адда», распространенной в Калькутте в первой половине XX века, – это конкретное историческое исследование борьбы за обретение дома в эпоху модерна. Слово «адда» переводится бенгальским лингвистом Сунитикумаром Чаттопадхаем как «место» для «беззаботной беседы с приятными товарищами» или «болтовни близких друзей» (ниже я подробнее остановлюсь на такой взаимозаменяемости беседы и места)[489]. Грубо говоря, это практика встречи друзей для долгой, неформальной, вольной беседы.

Более точно историю «адды» можно было бы описать как историю желания – или нежелания – «адды» (desire for – or against – adda). По многим стандартам оценки в эпоху модерности, «адда» – небезупречная социальная практика: в ее современной форме в общественной жизни она по преимуществу мужская; она не обращает внимания на материальность труда при капитализме. «Адды» среднего класса обычно пренебрегают трудящимися классами. Некоторые бенгальцы считают, что эта практика способствует распространению ничем не прикрытой лености. И все-таки кажущееся постепенное исчезновение этой практики из городской жизни Калькутты в последние три-четыре десятилетия, без сомнения связанное с изменениями политэкономии города, сегодня вызывает огромное сожаление и ностальгию. Словно вместе с медленным умиранием «адды» умирает идентичность бенгальца.