Провинциализируя Европу - [104]
Викторианские фетиши дисциплины, соблюдения режима, порядка вскоре стали самыми любимыми и желанными элементами бенгальских фантазий об устройстве домашней и личной жизни. Это еще одна причина того, что, вопреки доводам Сумита Саркара, критика конторской дисциплины не обязательно была критикой идеи дисциплины как таковой. Даже любовь Бхудева к индуистским домашним ритуалам, опираясь на которую он критиковал требования гражданского общества, происходила из националистического желания дисциплинировать субъектов. Используя английские слова drill[622] и discipline, он старался объяснить, как практика ежедневного индуистского ритуала может на самом деле способствовать «жизненной силе и трудоспособности»[623]. Внутренний порядок «европейского дома» восхвалялся в националистических текстах и рассматривался как ключ к европейскому преуспеванию и политической власти[624]. Порядок как таковой был связан с такими понятиями, как здоровье, чистота, гигиена. Как писал автор одного из ранних текстов о «домашней науке» Анукул Чандра Датта, «хорошо вышколенный ребенок – гордость страны. <…> При плохом воспитании и испорченной морали они принесут только бесчестье семье… и нации»[625]. Теперь домохозяйку призывали ввести для детей распорядок, который регулировал бы их питание, игры, работу и манеры[626].
Сущностью этого распорядка было время. Правильное управление временем теперь превозносилось как ключевой фактор цивилизации в стране. В книге Датты о домашней науке мать говорит дочери: «Как англичане умеют ценить время! Они работают в правильное время, едят в правильное время, приходят в контору в правильное время и играют в правильное время. Все, что они делают, подчиняется правилам. <…> Благодаря этому качеству у англичан появляется время столь многого добиться. Среди образованных, цивилизованных наций ты нигде не встретишь людей, пренебрегающих ценностью времени или неправильно его использующих, как мы»[627]. Без чувства времени, пишет другой автор, даже ухаживать за больными будет сложно. Давая им лекарства, «не следует отклоняться от интервалов, предписанных врачом. <…> Вот почему совершенно необходимо, чтобы в каждом доме были часы и чтобы женщины были обучены читать по ним время»[628]. Некоторые авторы выражали сожаление, что так мало книг на бенгальском языке посвящено домашней науке. «В нашей стране, – пишет Датта, – у нас нет обучения домохозяйству. А перспективы нашего улучшения на 100 процентов зависят от этого». «Страна ни в чем так не нуждается для возрождения, как в хороших матерях», провозглашает эпиграф на титульном листе его книги[629].
Поправку в адаптацию бенгальскими националистами буржуазного и модерного различения между публичным и частным, однако, внес еще один аспект споров о домашней жизни и новой женщине. Отдельной навязчивой темой в литературе XIX века о женском образовании в Бенгалии было формирование «приятности» как части очарования и красоты модерной женщины. Поэтому эти тексты постоянно твердили о двух опасностях: предполагалось, что недостаток образования делает женщину сварливой, а его избыток порождает непокорность. Образованию предписывалось исправлять чувства «злобы и враждебности», «ужасную склонность к склокам», которые, как утверждалось, обнаруживались «особенно у необразованных»[630]. Но западное образование в неподходящих дозах могло также сделать женщину «мухара» (острой на язык), эгоистичной, невнимательной к домашним обязанностям. Когда получившие формальное образование казались такими, их сравнивали с «мемсахиб» – европейскими женщинами. Кундамала Деви писала в журнале для женщин в 1870 году: «О мои дорогие! Если вы обрели подлинное знание, то не оставляйте в душе места для подобного „мемсахиб“ поведения. Это не подобает бенгальской домохозяйке»[631]. Добродетель, или скромность («ладжжа»), и послушание выделяются в этой литературе как два признака благодати в женщине. «Подлинную скромность», говорит одна книга о женском образовании, следует отличать от «нецивилизованной» скромности необразованных женщин. Правильное образование выражается в «опущенных глазах» и расположенности женщин «говорить мягко и немного»[632].
Эта связь между женской привлекательностью и приятностью прямо проговаривалась сразу в нескольких тогдашних трактатах о «новой» бенгальской женщине. Ее нрав, речь, имя —|все должно было свидетельствовать, что она не «мегера». «„Мухара“ – еще одно имя для женщины с неприятной речью, – утверждает книга с заголовком „Бенгальская женщина“. – Присутствие хотя бы одной „мухара“ может навсегда унести из дома мир»[633]. Брошюра о методах проверки потенциальных невест предупреждала, что на женщинах с именами, которые вызывают ощущение страха, не следует жениться[634]. Некоторые тексты цитировали древнего законодателя Ману, чтобы подчеркнуть связь между приятностью и благодатью в желаемых аспектах женской натуры: «Девочке следует давать такое имя, которое приятно произнести и у которого нет косвенных значений. <…> [Имя] должно наполнять сердце ощущением любви и радости. Оно должно символизировать „мангал“ [благодать и благополучие], заканчиваться на долгую гласную и нести [обладательнице] благословение от тех, кто произносит его». Вот почему, как утверждает один автор, все санскритские слова для обозначения жены звучат приятно, и, что немаловажно, заканчиваются на долгую гласную – «джайя», «бхарья», «грихалакшми», «анкалакшми», «грихини», «сахадахармини», «ардхангарупини» и так далее
