Провансальский триптих - [107]

Лоренс Даррелл, анализируя в книге «Неохватный призрак Цезаря» коренные отличия двух этих миров, пишет:

В глазах мыслителей иудео-христианская доктрина находилась в глубоком противоречии с классической греческой концепцией отношений человека с Богом и Бога с миром. <…> Эти люди, воодушевленные новым чувством нетерпимости, шокировали своим догматизмом, полнейшей некритичностью и нежеланием подвергать свои убеждения философскому анализу. Предлагаемый ими слепой монотеизм был абсолютно неприемлем для римлян, чьи умы с незапамятных времен формировала гуманистическая поэзия и политеистическая толерантность по отношению к природе и человеческой личности…

И вправду, трудно сформулировать лучше.

*

Солнце уже опускалось за горизонт, небо темнело, приобретая оттенок вороненой стали. На этом фоне, будто прочерченные фосфоресцирующим маркером Stabilo, с запада на восток протянулись белые полосы, подсвеченные прячущимся за стеной тростника солнцем. По-видимому, след оставил военный самолет, направлявшийся на аэродром в Ниме; в погожие осенние дни небо над Камаргом буквально исполосовано подобными следами. Исчезающий за линией горизонта солнечный диск почему-то вызвал ассоциацию с римской монетой, отчеканенной в Ниме, когда город еще назывался Colonia Augusta Nemausus. Такие монеты не являются нумизматической редкостью: они довольно часто попадаются археологам при раскопках, а жителям Арля, Тренкетая либо Нима — в собственных огородах, при вскапывании грядок под огурцы; в немалом количестве были, в частности, найдены в Фонтен-де-Воклюзе при исследовании подводной пещеры, откуда вытекает река Сорг. На реверсе монеты — крокодил, привязанный к пальме. Рисунок оттиснули в память о египетской кампании Октавиана; император, вероятно, его одобрил, хотя некоторые историки полагают, что это — издевательское изображение Клеопатры, которую в Риме не любили. На аверсе всё всерьез, не придерешься: двойной профиль — императора и Марка Випсания Агриппы, выдающегося полководца, победителя в морском сражении при мысе Акций, чрезвычайно успешного администратора — Рим обязан ему городской канализацией (Cloaca Maxima), Прованс — Агриппиевой дорогой и акведуком Пон-дю-Гар. В Камарге нет крокодилов, это правда, но на асфальтовых дорожках вдоль каналов часто видишь погибших под колесами огромных, странных, похожих на доисторических животных зеленых ящериц, издалека сверкающих белыми чешуйчатыми брюшками.

Вечер приближался быстро. Пустота вокруг словно углублялась, одиночество ощущалось острее. Я люблю такое состояние: в одиночестве и тишине мысли становятся более четкими, впечатления — более яркими, беседовать с самим собой проще. В сегодняшнем мире к одиночеству относятся плохо, хотя лишь оно способно передвинуть холловскую «границу бегства»[389]. А ведь именно одиночество позволяет совершить увлекательное путешествие в неведомое, открыть и понять что-то, чего иначе ни открыть, ни понять не удастся. В книге «Кипарисы и тополя» Марек Заганчик пишет: «Одиночество, возможно, главный компонент путешествия — как реального, ведущего в далекий мир, так и иного, не менее важного, позволяющего благодаря воображению отправиться в незнаемое».

*

Паук давно взобрался по своей нити на макушку рогоза и исчез, будто его и не было. Личинки жука-плавунца скрылись между корнями свисающих над водой растений. Стрекоза улетела по своим стрекозиным делам. Откуда-то донесся сиплый голос бесшумно приближающейся сипухи (Strix flammea); этих сов в Камарге называют Béu-l’òli (лампадники): местные верят, что по ночам они залетают в церкви и пьют масло из лампад. Громогласное кваканье лягушек, словно хор в греческой трагедии, обозначило конец представления, устроенного остатками дневного света.

Когда понимаешь, что пора отправляться в обратный путь, труднее всего дается первое движение. Нужно найти в себе силы прервать наваждение; нужно встать, поднять с земли велосипед, вывести его на дорогу… Наконец первый шаг сделан; ненадолго остановившееся время, словно бы с неохотой, возобновляет бег по прямой, отмеряя минуты, часы…

Всегда, сколько помню, возвращаясь откуда-нибудь в сумерки, я испытываю приступ особого рода меланхолии — весьма приблизительно это состояние можно назвать раздвоенностью сознания: с одной стороны, начинаешь тосковать по месту, которое покидаешь, жалеть, что заканчивается еще одно приключение, а с другой — радуешься, что есть куда вернуться, есть место, где, быть может, тебя кто-то ждет, где горит огонь в камине, стоит тростниковое кресло, где, обложкой вверх, лежит на столе недочитанная книга. На обратном пути мне неизменно кажется, что позади я оставил пустое, означенное в воздухе место, которое — хочу я того или не хочу — уже навсегда со мною связано. Ностальгические чувства обычно обостряет сценография возвращения; запах дыма, влажный аромат луговых испарений, горький запах трав и луна, поднимающаяся над горизонтом, будто гостия в руке причащающего прихожан священника. У каждого возвращения свой ритм, своя драматургия, своя аура. Я помню множество разных — собственных и встречавшихся в литературе. Например, помню, как описывает Антуан де Сент-Экзюпери свое возвращение поездом: дом