Протест настоящего мужчины - [49]

В начальную школу Беаннафригана, где мой отец был директором и единственным учителем, гости заглядывали редко. Из городка, что лежал от нас в восьми километрах, раз в месяц по ухабистой дороге приезжал отец Шило, попечитель учебных заведений, он быстренько справлялся, все ли у нас в порядке, велел прилежно молиться, крепко пожимал руку моему отцу и стрелой вылетал из класса, будто за ним кто-то гнался. Иногда заявлялся инспектор, и отец показывал ему отсыревшие стены, треснувшие оконные стекла, прогнившие половицы. Инспектор что-то сочувственно бормотал себе под нос, грустно качал головой и уезжал, не задавая никаких вопросов. Время от времени своим вниманием нас баловал книготорговец, но у него никогда ничего не покупали. А как-то утром у ворот школы остановился передвижной детский театр — «лендровер», с огромным разукрашенным прицепом, — и в класс к нам ворвался бородатый мужчина, судя по акценту, англичанин. Я четко слышал, как отец сказал ему: к сожалению, со спектаклем сегодня ничего не получится, вот-вот должны приехать операторы с Би-Би-Си — записать для передачи несколько стихотворений и наш школьный хор. Все это отец, конечно, выдумал: ни чтецов, ни певцов среди нас не было. Просто он знал: платить даже по полшиллинга (не говоря уже о двух с половиной) с носа ни одному из его двадцати пяти учеников не по карману, даже за самый расчудесный спектакль заезжих гастролеров.

Не знаю, что мне больше нравилось: носиться в большую перемену по школьному двору и вдруг, подняв голову, увидеть — по длинному спуску с холма, прятавшего нас от городка Омаха, отпустив руль, бесшабашно катит на своем велосипеде длинный и тощий мосье Лестранж — или сидеть на уроке, мечтательно глядя в книгу, и услышать, как царапает о стену школы руль его велосипеда. Нет, наверное, лучше всего было, когда в середине урока он входил прямо в класс — распахивалась дверь, и мы слышали его низкий, раскатистый голос: «Не помешаю процессу познания?» Восторгам нашим не было предела. Рты раскрывались, глаза вспыхивали, сердца начинали колотиться — еще бы, ведь приехал мосье Лестранж, знаменитый маг и волшебник, и мы снова увидим его фокусы! Для нас, детишек из захолустной деревеньки, он был самым удивительным человеком в мире.

С попечителем учебных заведений отец держался холодно-вежливо, когда приезжали инспекторы — был сверх меры взволнован, но мосье Лестранжа он встречал с неподдельной теплотой. Мама относилась к мосье Лестранжу по крайней мере одинаково: ровно, с некоторой настороженностью. А вот отношение к нему отца, было для меня загадкой. Приезд мосье Лестранжа всегда приводил отца в восторг — это точно. Он обнимал фокусника за плечи, долго тряс его руку и победно глядел на нас, надеясь найти на наших лицах отблеск собственной радости (возможно, наше оцепенение он принимал за безразличие). Но проходило несколько часов, и это счастливое возбуждение бесследно исчезало, отец опять становился раздражительным, а поздно вечером, когда оба они как следует набирались и мосье Лестранжу пора было в обратный путь, отец начинал высмеивать его: он, мол, просто-напросто дешевый комедиант, только что не бродяга.

Но стоило мосье Лестранжу появиться через год, отец вел себя так, будто встретил давно пропавшего брата. Он восклицал: «Дети, дети! Смотрите, кто к нам приехал! Мосье Лестранж! Снова к нам пожаловал!», но мы и так уже сидели как завороженные. Он только показывался в дверях, а наши быстрые пытливые глазенки уже вовсю пожирали его: спокойное лицо, тонкие белые руки, длинные посеребренные волосы, от которых поблескивал ворот его сюртука, черные брюки в полоску, обтрепавшиеся снизу, засаленный белый шарф и сверкающие перстни. Я бы смотрел на него не отрываясь, но тут отец посылал меня домой — сказать маме, чтобы готовила обед, после представления мосье Лестранж пойдет, к нам. Бежать надо было через поля, ох как мне не хотелось! Моего возбуждения мама никогда не разделяла — «Опять притащился этот старый пройдоха!» — я бегом возвращался, но к началу представления все было уже готово. Когда учеников распустят, я заполучу мосье Лестранжа на целый вечер у себя дома, но сейчас от этого было не много радости — все приготовления прошли без меня. Я не видел, как отец освобождал свой стол, как мосье Лестранж надевал черную маску, как между доской и камином вешали занавес и ставили столы в три ряда. Малыши, замершие в предвкушении таинства, сидели впереди, ребята постарше — за ними, а самые большие — вдоль задней стенки. Отец стоял у двери и курил, лицо его от удовольствия было гладким и помолодевшим.

И тут мосье Лестранж начинал. Несколько мгновений он стоял перед нами — руки сложены на груди, будто в молитве, голова чуть приподнята, удлиненное морщинистое лицо недвижно — и смотрел на нас добрыми печальными глазами. А мы, зачарованные, смотрели на него — в горле пересохло от ожидания, а нервный смешок если и вспыхивал, в ту же секунду пропадал. Внезапно мосье Лестранж щелкал пальцами и говорил: «Пожалуйста, кто-нибудь откройте окно в конце зала», или: «А можно ли включить огни рампы?», и голос его звучал так ровно и веско, что все мы тут же бросались выполнять его приказание — столь сильна была его власть над нами. Теперь он мог вить из нас веревки.