Фрэнк О'Коннор
Пьянчужка
Перевод М. Шерешевской
Смерть мистера Дули из верхнего квартала была для отца тяжелым ударом. Между нами и мистером Дули, коммивояжером, обучавшим своих сыновей у доминиканцев и разъезжавшим в собственном автомобиле, лежала пропасть. Но мистер Дули не страдал ложной гордостью.
Мистер Дули жил духовными интересами и, как все люди, живущие духовными интересами, выше всего ставил интеллектуальную беседу, а отец был человеком посвоему начитанным и умел ценить умного собеседника.
Мистер Дули был очень умен. При его деловых знакомствах и связях в церковном мире он во всех подробностях знал обо всем, что происходит в городе, и каждый вечер неизменно спускался к нашей калитке, чтобы рассказать отцу о тех новостях, которые не публикуются в газетах. Мистер Дули говорил низким, вещающим голосом и улыбался всезнающей улыбкой. Отец слушал его, затаив дыхание, то и дело поддакивая и восхищаясь, а проводив, летел к матери и с пылающим от восторга лицом кричал еще с порога: "Знаешь, что мне сейчас рассказал мистер Дули?" С тех пор всякий раз, когда меня приобщают к каким-нибудь закулисным интригам, мне неизменно хочется спросить: "Вам это не мистер ли Дули сказал?"
У меня никак не укладывалось в мозгу, что мистер Дули умер, пока я сам не увидел его завернутым в коричневый саван, с восковыми пальцами, перевитыми четками. И все равно мне казалось: здесь какой-то трюк.
Пройдет немного времени, и летним вечером мистер Дули снова появится у нашей калитки, чтобы рассказать нам, какие делишки творятся там, на том свете. Отец был подавлен - отчасти потому, что они с мистером Дули были примерно одних лет, а в смерти ровесника есть что-то затрагивающее тебя лично, отчасти же потому, что отныне никто не станет ему рассказывать, почему в муниципалитете разгорелся такой сыр-бор. На Бларни-лейн считанные люди умели читать газеты с понятием, и ни один из них не стал бы якшаться с простым рабочим. Даже плотник Салливан - не велика птица! - и тот глядел на отца сверху вниз. Что и говорить, смерть мистера Дули была событием огромной важности.
- В половине третьего, на старом кладбище, - задумчиво обронил отец, опуская газету на стол.
- Уж не собираешься ли ты идти на кладбище? - испугалась мать.
- Долг вежливости, - сказал отец, почуяв возражения. - Нельзя же обижать родственников.
- По-моему, - сказала мать, сдерживаясь, - ты и так выполнишь свой долг, если проводишь его до церкви.
(Проводить до церкви, куда тело перевозили вечером, когда отец уже кончал работу, было бы не так накладно, как пойти на похороны и потерять заработок за половину рабочего дня.)
- Мы почти не знакомы с его родней, - добавила она.
- Упаси нас бог от такой беды, - с достоинством возразил отец. - Но будь мы на их месте, нам было бы только приятно.
Надо отдать отцу должное - он никогда не отказывался пожертвовать половиной рабочего дня ради доброго соседа. И не потому, что так уж любил похороны, а просто все делал на совесть - другим так, как хотел, чтобы сделали ему. А уж если что могло утешить его при мысли о неизбежной кончине, так это уверенность в том, что его похоронят с почестями. И надо отдать должное матери: в данном случае она печалилась не о деньгах, хотя каждый грош был у нас на счету.
За отцом, видите ли, водилась одна слабость: он любил выпить. Он мог не прикладываться к бутылке месяцами, и даже по нескольку лет кряду. И, пока не пил, был золото, а не человек. Вставал раньше всех, подавал матери чай в постель, а по вечерам сидел дома и читал газету. Он скопил денег на синий саржевый костюм и котелок. А как он честил этих дуралеев-выпивох, которые просаживают свои трудовые денежки по кабакам! Иногда, чтобы скоротать время, он вооружался карандашом и подсчитывал копейка в копейку, сколько денег сэкономил за неделю на спиртном. А так как по натуре он был оптимист, то иногда не отказывал себе в удовольствии заодно уж подсчитать, какая сумма наберется к концу его, дай бог, долгой жизни. Результат был ошеломляющий! Получалось, что он умрет богачом!
Калькуляции эти - кабы я тогда знал! - не предвещали ничего хорошего. Они означали, что отца обуяла гордыня и что он стал заноситься. Его все больше и больше распирало от гордости и желания отметить свои достижения, Он награждал себя порцией - не виски, нет, упаси господь! - порцией какого-нибудь невинного напитка - скажем, легкого пива. И на этом кончались его светлые дни. Стоило ему опорожнить стакан, как он сразу же уяснял себе, какого валял дурака. Он тут же выпивал второй, чтобы забыть столь прискорбный факт, потом третий, чтобы забыть, что ему не забыть, и кончал тем, что приходил домой вдрызг пьяный. С этого часа для него начинался "Скорбный путь пьяницы", точь-вточь как это изображено на лубочных картинках. Назавтра он уже не шел на работу - болела голова; на работу шла мать - объясняться с управляющим; и за две недели отец докатывался до ручки - мрачный, озлобленный, опустившийся. Он не успокаивался, пока не спускал с себя все до нитки, пропивал все, вплоть до кухонных часов. Мать и я хорошо знали все этапы этого скорбного пути и как огня боялись малейшего повода, который мог бы толкнуть на него отца. Похороны были одним из таких поводов.
